Научно-исследовательский институт четвертичного рельефа, он же – человеческих ресурсов, он же, в просторечии, – институт мозга, отнюдь и отнюдь не был самым загадочным из известных восьмидесятым и девяностым годам прошлого столетия научных учреждений. Не был он и самым зловещим из них, что бы ни говорили. В беспорядочной системе НИИ – опять же по слухам, игравшим роль Интернета прежних времен, – имелось множество учреждений, ничуть не менее зловещих, чем институт мозга. Здесь, в институте мозга, по крайней мере, действительно велась научно-исследовательская работа, так что хотя бы назначение свое НИИЧР так или иначе оправдывал. Другое дело характер этой научно-исследовательской работы, однако он критике не подлежал, поскольку НИИЧР проходил по категории «закрытых учреждений особого профиля». Секретнее просто уже и быть и не могло. Впрочем – было. А было потому, что ни один из работавших здесь научных-кадров, неважно, директор Мордвинов или секретарша Сусанна Викторовна, в сущности, не имел представления о подлинном назначении сего заведения. Папка с грифом «Для специального пользования», хранившаяся у Мордвинова в сейфе (доступ к ней был запрещен всем, кроме него), содержала в себе такую липу, что только полный профан вроде Мордвинова мог опасаться ужасных последствий ее «рассекречивания» и пускать слюни от собственной посвященности в «Программу научно-исследовательской деятельности НИИЧР». Ибо именно программа и составляла главную ценность упомянутой папки. Будучи человеком, мягче некуда говоря, мало начитанным, Мордвинов никогда не удивлялся тому, почему сей документ состоял из параграфов, а не из каких-нибудь обычных пронумерованных абзацев, – более того, параграфы-то и делали документ столь значительным в его глазах.
«Программа научно-исследовательской деятельности НИИЧР» воспринималась им как текст чуть ли не боговдохновенный – и, польщенный этой мерой ответственности, Мордвинов, с остервенением ортодокса, хранил верность только данному чтиву и практически не прикасался к другой печатной продукции. Включая, стыдно сказать, и центральные газеты, редкие обращения к которым казались Мордвинову изменой Тексту,
Последнее выражение употреблялось Мордвиновым как личная идиома, так что вникать в ее содержание смысла не имеет.
Всего в Тексте, простиравшемся на полных пятьдесят пять (55) печатных страниц, имелось 55 параграфов, и к концу первого полугодия работы в качестве директора НИИЧР Мордвинов уже знал их почти наизусть. Причем не потому, что обладал такой уж хорошей памятью, – Мордвинов счел своим служебным долгом зазубрить документ на случай его
Пристальнее всего Мордвинов следил за тем, чтобы та или иная из прочно засевших в нем формулировок «Программы…» ненароком не выскочила наружу, открыв, таким образом, присутствующим доступ к тайному знанию. О том, что изощренная витиеватость, равно как и научная несостоятельность этих формулировок вообще исключали возможность воспользоваться хотя бы одной из них, Мордвинов, разумеется, не догадывался. Однако само наличие в его голове герметичного знания крайне возвышало Мордвинова в собственных глазах, а значит, и в глазах его сотрудников, бдительно следивших – понятное дело – за выражением глаз начальника.
Под руководством Мордвинова в НИИЧР конца восьмидесятых – начала девяностых обитало пятьдесят пять сотрудников – точно по количеству страниц и параграфов «Программы…». Такая симметричность радовала его сердце – но, увы, только до тех пор, пока по какому-то левому звонку в институт не пришел Коля Петров. Мордвинов ничего не имел против Коли Петрова лично, но поклялся себе никогда не давать ему полной ставки, чтобы количество сотрудников института все-таки не превысило количества страниц и параграфов «Программы…». Стало быть, Коля Петров был обречен как на полставки, так на постоянное раздражение директора при виде его – вне зависимости от Колиных заслуг перед НИИЧР.