А ощущение между тем было самое обычное: не то чтобы «голоса»… – один только голос, и даже не то чтобы голос как таковой, еще проще – мысль.
– И что мне теперь с тобой делать, – спросил Лев, – когда ты в таком вот… варианте?
– Это в каком же
Лев сидел уже за столиком у окна в Макдональдсе, сам точно не зная, как он попал сюда – первый раз в жизни, между прочим: на столе перед ним были яблочный пирожок и чашка чая.
– Я знал, что ты не… что не насовсем ты ушел, – шевелил губами Лев. – Нет, не так: я знал, что это можно отменить. Что тот день, первоедекабрятысячадевятьсотвосемьдесятвосьмого года, можно отменить. То есть, назначить не бывшим. И у меня даже вообще ни одной слезинки не было, я просто сам на себя удивлялся: словно ничего не случилось.
– Ничего и не случилось, – подтвердил дед Антонио, – хоть я, конечно, и ушел. Или – перешел в качественно новое состояние, как ты однажды это назвал – здесь же, у фонтана… Вот и в Первом послании коринфянам сказано: «Не все мы умрем, но все изменимся».
– Так – правильно, – подхватил Лев. – Потому что… как же ты иначе разговариваешь со мной?
– Это ты со мной разговариваешь, – поправил дед Антонио. – И до тех пор, пока ты со мной разговариваешь, я буду рядом.
– Значит, всегда и будешь, деда: я с тобой уже никогда разговаривать не прекращу. Меня, знаешь, что тогда… после первого декабря… особенно сильно угнетало? Что ты вот этого не видишь уже, и вот этого, и вон того… И я тебе пытался рассказать, что все очень быстро меняется, но тебя больше не было.
– Я был, – возразил дед Антонио. – Я всегда был, только ты меня не слышал. Чтобы услышать, надо… надо пережить уже, отменить уже, назначить не бывшим. Я так счастлив, что ты пережил! Меня-то как раз больше всего терзало то, что – ни одной слезы. Ты окаменел просто – докричаться невозможно было. А что касается всего, чего я не видел и не вижу… – так я и сейчас ничего этого не вижу. Мое время прошло, львенок. Так что ты уж… пожалуйста, капли в глаза закапывать не забывай, ладно? А то у нас теперь одна пара глаз – на двоих. Болят глаза-то?
– Да неважно это – отмахнулся Лев. – Ну, болят… немножко. И немножко зрение хуже стало: некоторые точки пространства замутнены, словно там облачко такое висит. Но я закапываю капли, ты не волнуйся… всегда теперь закапываю. А ты чего конкретно не видишь?
– Смешной ты! Как можно рассказать о том, чего я
– Ну… – задумался Лев, – ты видишь, например, изменения какие-нибудь?
– Ты бы меня еще спросил, читаю ли я газеты! – Дед Антонио оставался прежним. – Читаю ли газеты, слушаю ли радио, смотрю ли телевизор…
– Ой, телевизор! – опомнился Лев. – Хотя… нет, поздно: Бориса Ратнера мы с тобой уже пропустили.
– Ратнера?
Кажется, дед Антонио действительно был не в курсе. И Лев принялся рассказывать ему о телесеансах, все меньше и меньше удивляясь тому, что они с дедом разговаривают – как в старые времена, как даже до диагноза…
– Ты великий фокусник, – прервал рассказ о Ратнере Лев. – Только все-таки не великий советский… Советский Союз, похоже, скоро кончится. Наверное, вместе с веком.
– А я ведь знал этот век подростком, – усмехнулся дед Антонио. – И, смотри-ка, ничего хорошего из подростка не получилось. Э-эх, понять бы, что у нас всех впереди. Неужели – Ратнер?
– Полная нищета у нас впереди. Ратнер же тут вообще ни при чем…
– Как же, ни при чем! – откликнулся дед Антонио. – Ратнер-то этой нищеты главный символ и есть. Один из столпов нищеты. Голову на отсечение даю, что теперь ратнеры начнут плодиться как кролики.
Льву не то чтобы не хотелось спорить – ему казалось просто кощунственным тратить самый первый разговор с дедом на спор – неважно о чем. Надо было удержать это чувство праздника: воскресение деда Антонио!
Ему еще предстояло привыкать к новому деду – Лев знал об этом с того самого вечера у фонтана. И знал, что привыкать будет трудно, мучительно, поскольку существовать им теперь придется не только с одной парой глаз на двоих – ох, паршивых уже, надо сказать, глаз! – но и вообще как сиамским близнецам… даже еще теснее: в общем теле. Так, странным образом, сбывалось то, чего Лев однажды маленьким попросил у Бога: Господи, сделай так, чтобы мы с дедом Антонио ни на минуту не разлучались! Вот и настало это время: Лев обращается к деду когда хочет, а дед Антонио в полном его распоряжении. Изменился же дед только в одном: он никогда не начинал разговор сам. Словно теперь ему требовался некий толчок извне – вопрос или просьба Льва, обращенные непосредственно к нему.
Первые дни Лев только и рассказывал деду Антонио обо всем, что случилось за последние – сколько… семнадцать месяцев: выяснилось, что они оказались необыкновенно долгими, а произойти за них успело всего ничего – по крайней мере, со Львом.