Анафем

— Спасибо! Если и так, то это благодаря Ороло.

— И твоей смелости.

— Некоторые назвали бы её глупостью.

Если бы не утренний разговор с Алой, я, наверное, влюбился бы в Карваллу прямо сейчас. Однако я был уверен, что Карвалла в меня не влюблена, а просто излагает факты, как они ей видятся. Конечно, здорово, когда красивая девушка делает тебе комплименты; я даже почувствовал приятный трепет, но он не шёл ни в какое сравнение с той электрической дрожью — как два пальца в розетку, — которая непрерывно била меня даже при коротком общении с Алой.

Следовало бы отпустить парочку комплиментов в ответ, но хвалёная смелость меня покинула. В присутствии лоритов невольно робеешь. Я понимал, что их необычный облик: выбритые головы, сложные узлы, превращающие одевание в многочасовой процесс, — это способ выказать уважение к предшественникам, напоминать себе каждый день, сколько труда нужно, просто чтобы войти в курс дела и научиться отсеивать старые идеи от новых. Однако моё понимание символизма не делало Карваллу проще и доступнее.

Нас отвлёк голос Ж’вэрна — за три вечера я так и не привык к его странному выговору:

— Поскольку мы, матарриты, ведём очень замкнутый образ жизни, возможно, даже суура Мойра не слышала о том, кого мы чтим под именем светителя Атаманта.

— Имя мне незнакомо, — признала Мойра.

— Для нас он талантливейший и самый тщательный интроспекционист, когда-либо живший на свете.

— Интроспекционист? Это какой-то пост в вашем ордене? — спросил Лодогир без обычного высокомерия.

— Можно сказать и так, — отвечал Ж’вэрн. — Последние тридцать лет жизни он посвятил тому, что глядел на медную миску.

— И что особенного было в этой миске? — спросила Игнета Фораль.

— Ничего. Однако он написал, вернее, надиктовал десять трактатов о том, что происходило в его сознании, пока он на неё глядел. По большей части в том же духе, что и рассуждения Ороло о контрфактуальностях: каким образом сознание Атаманта реконструирует невидимую сторону миски исходя из допущений, как она должна выглядеть. На этих идеях он выстроил метатеорику контрфактуальностей и совозможностей. Не входя в детали, скажу: она полностью согласуется с тем, что говорилось на нашем первом мессале о Гемновом пространстве и мировых путях. Он предположил, что всевозможные миры действительно существуюти столь же реальны, как наш. Многие сочли его сумасшедшим.

— Однако именно это утверждает поликосмическая интерпретация, — сказала суура Асквина.

— Да.

— Как насчёт темы второго нашего мессала? Были ли у светителя Атаманта соображения по этому поводу?

— Я очень напряжённо об этом думал. Девять его трактатов посвящены в основном пространству. Лишь десятый, который считается более трудным, чем остальные девять, вместе взятые, посвящён времени! Однако если что-то в его трудах и применимо к Гилеиному потоку, оно должно таиться в десятом трактате. Я перечитал его вчера ночью — это был мой лукуб.

— И что медная миска рассказала Атаманту о времени?

— Прежде я должен сказать, что он был весьма сведущ в теорике. Он знал, что законы теорики обратимы во времени и единственный способ определить, куда течёт время, — измерить количество беспорядка в системе. Космос словно не замечает времени. Оно существенно только для нас. Его привносит наше сознание. Мы строим время из мгновенных впечатлений, протекающих через наши органы чувств. Затем они уходят в прошлое. Что мы называем прошлым? Систему записей в нашей нервной ткани — записей, излагающих связную историю.

— Мы уже слышали об этих записях, — заметила Игнета Фораль. — Они существенны для модели Гемнова пространства.

— Да, госпожа секретарь, но теперь позвольте мне добавить нечто новое. Оно довольно хорошо формулируется мысленным экспериментом с мухами, летучими мышами и червяками. Мы недостаточно ценим способность нашего сознания получать искажённые, неясные, противоречивые данные чувств и говорить: «Этот набор данных соответствует медной миске, которая стоит передо мной и стояла передо мной мгновение назад», наделять воспринимаемое «этостью». Знаю, вас может смутить религиозный язык, но мне такая способность сознания представляется чудом.

— Однако совершенно необходимым с эволюционной точки зрения, — заметил Лодогир.

— Разумеется! Но тем не менее удивительным. Способность нашего сознания видеть— не просто как спилекаптор, воспринимая и записывая данные, — но опознавать миски, мелодии, лица, красоту, идеи — делать их доступными для осмысления. Эта способность, по утверждению Атаманта, фундамент всякой рациональной мысли. И если сознание способно опознавать медно-мисковость, почему бы ему не опознать равнобедренно-треугольниковость и Адрохонесово-теоремность?

— То, что вы описываете, — всего лишь распознавание образов и присваивание имён, — сказал Лодогир.