Ана Пауча

Ана Пауча не осмеливается приблизиться к стойке, окруженной приличными людьми, хорошо одетыми и с виду совсем не страшными, которые пьют, разговаривают и курят. Она ждет, когда к ней подойдет официант, чтобы показать ему зажатые в руке монеты и смиренно попросить горячего кофе. Но к ней черно-белой напомаженной стрелой устремляется метрдотель.

— Уходите! Уходите! Здесь запрещено просить милостыню!

Ана Пауча показывает ему свои монетки и почтительно спрашивает, хватит ли их на чашку горячего кофе.

— Подумайте, какая наглость! — кричит метрдотель. — Вон отсюда! Вон!

И чтобы не дай бог не коснуться этой кучки лохмотьев, он подталкивает одного из официантов, который в свою очередь подталкивает к двери Ану Паучу. Мираж тепла и разноцветья исчезает за ее спиной.

И снова под аркадами, стегаемая со всех сторон резким ветром, который одним махом выметает теплые вкусные запахи, на мгновенье проникшие в чуткие ноздри Аны Паучи, она чувствует себя несчастной, как никогда, настоящей замерзшей маленькой бродягой. Она теряет равновесие, поскальзывается, падает. С трудом поднимается. Нет, не плакать! Не плакать! Что скажут твои безликие смерти, старый гниющий скелет, если они услышат твои рыдания? Когда ей наконец удается собрать свои пожитки, официант, который вытолкнул ее на улицу, выходит через заднюю дверь и протягивает ей стакан горячего кофе. Она хочет заплатить ему, но он говорит: нет, пейте, пейте! Она настолько взволнованна, что забывает поблагодарить его. Эта забывчивость будет мучить ее весь день, до той самой минуты, когда смерть принесет ей вечное забвение.

Она наугад бредет по блеклому лабиринту городу, неотступно преследуемого снегопадом, превратившем его в какое-то невесомое белое облако. До чего же она живая, красивая, эта вселенная из пушистой шерсти, по ней можно пройти из конца в конец, можно погружаться, углубляться, временами теряясь, где вход, а где выход! Ничего общего навсегда запечатлевшимися в ее памяти снежными пейзажами из школьных учебников малыша, где норвежские фьорды походили на молочно-белые пальцы трупов, вечно ласкающие голубоватый скалистый берег. Хлопья снега все падали, и казалось, будто все ангелы на небе стали жертвой какой-то небесной эпидемии и теряют свой пух. Снег колышется, дрожит, убегает, приближается, притворяется, что он не падает, что у него крылья, что он в полете. Он делает вид, будто также невесом, как вата. Он олицетворяет собой пушистую, эфемерную жизнь. Впрочем, эта жизнь всюду бросается в глаза старой воительницы в трауре, рожденной под мрачным знаком смерти. Горячий кофе, который придал бодрости ее ногам, мышцам, заставил двигаться ее искривленные суставы, — это жизнь. Не истраченные ею деньги, на который она сможет купить добрый кусок айвового пирога для своего сына Хесуса Паучи, малыша, — тоже жизнь. Официант из кафе, принесший ей стакан дымящего кофе, — ангел жизни, если его сравнить с ужасным метрдотелем, ангелом смерти, вышвырнувшим ее на мороз. И это желание узнать других людей, войти в контакт с ними, заставлять их подробно объяснять ей план города, показывать, где находится его северная часть, чтобы как можно скорее добраться до тюрьмы своего сына. Все это знаки жизни, думает Ана-нет. Уж не меняется ли ее судьба?

Нагруженная, как мул, промокшая, вконец заплутавшаяся, она направляется к паперти церкви, портал которой манит ее как случайный приют, а верующие — как возможный источник сведений. Она идет туда не просить милостыню. Милостыню просят для того, чтобы жить, а не для того, чтобы умереть.

Надо правильно провести последние часы своей жизни, и она снова принимает свой прежний облик Аны Паучи, снова остается в своих потерявших всякий вид лохмотьях супруги, матери и вдовы, изменяет походку и голос, ожесточает взгляд. Иллюзорный узелок, как всегда, прижат к животу, остальные вещи она кладет на землю, заботливо располагая их по весу и объему, как настоящий багаж. Она стряхивает снег с намокшей одежды, выжимает подол платья, подбирает под тюрбан выбившиеся седые пряди волос, из-за который ее голова воительницы выглядит совсем растрепанной. Старая морская волчица собирается с духом и готовится к своему последнему сражению. Аны-нет больше не существует. Это постыдное безликое существо навсегда осталось на полотне железной дороги, погребенное под снегом, словно куча тряпья. Да здравствует Ана-да!

— Сеньора, не будете ли вы так любезны сказать мне, где находится городская тюрьма?

Дама, укутанная в лисье манто, с кружевной мантильей на голове оторопело смотрит на нее. Она вышла из своей машины и поднялась по ступеням церкви, уже готовая кинуть монетку в ответ на традиционную просьбу о подаянии. Нет. Она не знает, где находится городская тюрьма. Конечно, где-то она должна быть, но… Она сожалеет. Всем своим видом показывая, что она тяжко оскорблена в своей духовной святости, дама осеняет себя крестным знамением и исчезает в церкви, монета жжет ей руку. Ана Пауча говорит себе, что она, должно быть, похожа на взбунтовавшегося демона.