Амур широкий

— На севере, далеко, далеко, где тундра, — ответили самоед с селькупом.

— А мы и лесные и тундровые, — сказал коми-зырянин.

— Обь знаешь? Совсем не знаешь? Совсем-совсем? Как так? Обь самая большая река, широкая-широкая, такой реки нигде нет. Эта Нева что? Тьфу, и переплюнул, — так похвастались вогул с остяком.

На Северном отделении рабфака собралось двадцать пять слушателей. Когда начались занятия, тогда только выяснилось, что Сапси с Моло хотя и знают буквы, но не могут сложить из них слова, а самоед, вогул и чукча не знают даже букв. Но они были люди настойчивые, северной закалки, и приехали они, чтобы преодолеть эту пропасть, которая называется грамотой. Через полгода они догнали своих товарищей и учились с ними наравне.

В следующем году северян перевели в Институт восточных языков, организовали рабфак для народов Севера в Детском Селе, под Ленинградом. Приехали новые рабфаковцы, и теперь их стало сто тридцать слушателей. Богдан познакомился с энцами, эскимосами, нганасанами.

Как-то в столовой он обедал с только что приехавшим новичком. Новичок отодвинул тарелку великолепного борща, к которому привыкли и Богдан и его товарищи. Съел новичок только второе, отказался и от винограда. Он даже не притронулся к нему.

— Обожди, куда ты, — остановил его Богдан. — Вот это твой виноград. Ешь.

Новичок не понимал русской речи. Богдан усадил его на место, позвал товарищей, и один из них все же растолковал, что гроздья круглых зеленоватых ягод съедобны. Новичок недоверчиво отправил в рот виноградинку поменьше, стал медленно жевать. Потом расплылся в улыбке и стал есть виноград.

Богдан позже несколько раз сидел с ним рядом, уговаривал съесть то огурец, то помидор, то яблоко. Ничего не хотел пробовать этот нганасанин, даже от арбуза сперва отказывался. Богдан не удивлялся, потому что видел, как его родственники в Малмыже отказывались от свежих помидоров, соленых огурцов, а этот нганасанин приехал из таких мест, где даже деревья не растут. Но человек ко всему привыкает. А нганасанин приехал учиться, набираться знаний, и как-то само по себе получилось, что однажды, придя на обед в столовую, сам не заметив этого, он съел и огурец и помидор.

Все новички смотрели на Богдана и его друзей как на старших, опытных ленинградцев. Земляки просили показать город, рассказать о достопримечательностях.

— Что интересного? Это все построено на костях, на крови людей, — ответил он им однажды.

Не покривил душой Богдан. В первый год он не переставал восхищаться Эрмитажем и другими музеями, пока ему не сказали, что болото, на котором стоит город, замощено костями простого люда, что весь город окроплен человеческой кровью. С того времени охладел Богдан к дворцам, паркам, это был его протест против бесчеловечности царей, дворян и всяких богачей, истязавших простых людей. Богачей уничтожила советская власть, и нечего любоваться дворцами, которые они понастроили в свою утеху на человеческих костях.

В Детском Селе стояли два великолепных дворца — Екатерининский и Александровский, прекрасный парк раскинулся на километры. Все рабфаковцы побывали во дворцах, посетили Лицей, где учился Пушкин, и, потрясенные увиденным, долго делились впечатлениями. Богдан слушал и иронически посмеивался.

Однажды к нему приехал знакомый студент Саша Севзвездин. Они познакомились еще в университете, где Саша учился на Восточном факультете, изучал маньчжурский язык и уже довольно хорошо говорил. Так как маньчжурский и нанайский языки родственны, то приятели могли побеседовать на этих языках. Для Саши Богдан стал неотъемлемой частью учебы.

— Богдан, я узнал интересную новость, — сообщил Саша, поздоровавшись. — Говорят, в Хабаровске живет женщина, которая очень хорошо знает ваш язык, она пишет букварь на нанайском языке. Вот это здорово!

— Как пишет? — удивился Богдан. — А буквы какие?

— Не знаю. Я сам только что услышал эту новость. Может, ты ее знаешь?

— Одна женщина учителем в Болони была, очень хорошо по-нанайски говорила. Потом я ее в Хабаровске на туземном съезде встречал, она писала протоколы. Но фамилии я не знаю.

— Эх, черт побери! Интересно, как она пишет букварь, когда даже грамматики нет. Да что там грамматики, письменности нет. Я давно думаю над вашей письменностью, надо ее создать, понял? Вместе всем работать и создать!

Богдан недоверчиво смотрел на молодого широколобого приятеля. Как же он хочет создать письменность, когда сам еще учится? Молодой, потому горячий.

— Знаешь что, русский алфавит не подходит для нанайской письменности, потребуются дополнительные знаки, а это затруднит чтение, — с жаром продолжал Саша, не замечая иронического взгляда Богдана. — Но латинским можно!

Этот высокий, стройный, круглоголовый студент смешил Богдана. Молодой, намного моложе Богдана, зеленый совсем, а вон куда замахнулся!

Приятели прохаживались по зимнему парку. Легкий морозец пощипывал лицо и бодрил молодую кровь.

— Хорошо у вас, — сказал Саша, — просто сказочно, все по Пушкину. Будет у вас письменность, и мы с тобой переведем стихи Пушкина. Ты читал его стихи?

— Нет. Не читал и читать не хочу.