Амулет Паскаля

— …Хозяин может не замечать тебя довольно долго… — продолжал Никола (я, наверное, что-то пропустила из его предыдущей реплики), — пять, десять, даже двадцать лет… Но всегда следует знать, а лучше — быть уверенным, — что он обязательно хоть раз бросит взгляд в ту сторону, где горит твоя «лампочка», и остановит на ней свой взволнованный взгляд. И ты почувствуешь облегчение. И дальше все в твоей жизни наладится…

— Вы, оказывается, поэт и мистификатор, — улыбнулась Галина. Она просто горела желанием взять его под свое крыло.

— Нет. Я занимаюсь физикой эфира. — Он не обращал на ее заигрывание никакого внимания. — Это потаенная наука. Она не имеет никакого отношения к официальной. Поэтому и говорю, что тружусь на будущее…

— И вас больше ничего-ничего не интересует? — продолжала доставать его наша хищница. — Например, любовь…

— М-м-м… У меня была одна любовная история. Но она не совсем обычная, — пробормотал Никола.

— Ну, если уж этот вечер — ваш, то поведайте нам обо всем! — заметил Иван-Джон.

— С детства я любил кормить голубей, — начал Никола. — Я кормил тысячи этих птиц! Это продолжалось годами. Представьте себе: кто может запомнить всех голубей, которые теснятся у ног! Но была одна голубка — белая со светло-серыми пятнышками на крыльях. Она очень выделялась среди остальных. Я мог узнать ее где бы она ни была, и она находила меня — где бы ни был я. Повсюду. Стоило лишь вспомнить о ней, как она прилетала. Я… Я полюбил эту птицу так, как мужчина любит женщину…

Галина тихо хмыкнула в кулачок. Рассказчик смутился и замолчал. Все с укором взглянули на нее. После долгой паузы, во время которой мы с интересом смотрели на Николу, он смилостивился и продолжал с вызовом:

— Да! Я любил ее! Я не виноват, что родился человеком. А она — осталась в птичьих перьях. Когда она болела — прилетала к моему окну. Я лечил ее. Когда мне было плохо — я всегда видел ее на своем подоконнике. Эта голубка была отрадой моей жизни. Однажды, когда я лежал в темноте и, как всегда, решал какой-то научный вопрос, она впорхнула в комнату и села на мой стол. Я понял, что она хочет сказать мне нечто очень важное, встал, подошел к ней. Она смотрела на меня своими черными глазами-бусинками. И я понял, что она скоро умрет. Птицы живут меньше людей…

Когда я это осознал и сформулировал словами в своем мозгу — из глаз моей голубки вырвался мощный луч яркого света. Это был реальный, сильный, ослепительный луч, который был гораздо мощнее света лампочки в моей лаборатории. Когда эта голубка умерла, я потерял силы. Поэтому я здесь…

Мне показалось странным, что этот вечер начался с птички и заканчивается подобной историей. И я снова подумала, что мир устроен, как матрешка. Интересно, что по этому поводу думает Иван-Джон? Я посмотрела на него. В его глазах отражалось пламя маленькой свечи, горевшей на столе. Оно было ярким и словно плыло в синем-синем море этих глаз.

3

Интересно, больно ли змее выползать из собственной кожи? Когда-то этот процесс показывали в одной научной телепрограмме. Но тогда я только с интересом наблюдала, как медленно шелушится змеиная кожа, как она тускнеет, сморщивается, а потом из нее, как из грязной тряпочки, выползает яркая желто-зеленая змейка и ныряет в такую же зеленую веселую живую траву.

Теперь я подумала: больно ли это?

Больно ли вышелушиваться из узкого тоннеля?

Из узкого тоннеля, который сжимает тебя со всех сторон.

Сжимает и пытается удержать в себе.

Удержать в себе, не дать продохнуть.

И ты сопротивляешься, прорываешься самостоятельно.

Ведь никто не поможет, не вытряхнет тебя из кожи, как из мешка.

Разве что будут вот такие наблюдатели — по ту сторону экрана…

А в то же время ты думаешь о том, что прежде это была ТВОЯ кожа.

И ты жила в ней — такая веселая и живая.

И тебе совсем не было страшно и тесно в ней.

— Больно ли змее менять кожу? — спросила я Ивана-Джона, когда мы шли по лесной тропинке к тем снегам на вершине горы, куда я боялась забраться сама.

— Думаю, что да… — ответил он. — Что-то менять вообще больно. Представь, как она ползет еще незащищенным брюшком по камням. А потом чешуя становится плотнее. И все налаживается.

Да, я об этом не подумала: как она ползет потом. Пожалуй, это тоже больно. Какое-то время…

Тяжелый, как ртуть, лес был засыпан сухой хвоей, из-под которой выглядывали упругие влажные шляпки грибов. Они были как леденцы…

Их хотелось лизнуть.

— Почему я никогда не помню, как мы с тобой занимаемся любовью? — спросила я.

— В самом деле? — удивился он. — Тебе плохо со мной?

— Нет. Наоборот. Так хорошо, что я — летаю. Но потом. После… Это так странно, как…

Я не знала с чем это можно сравнить…

Было такое впечатление, что мы занимаемся любовью все время, даже тогда, когда вот так идем по лесу и разговариваем…

— Чтобы понять мир, достаточно одного Маркеса… Даже достаточно одного романа «Сто лет одиночества». То есть ощутить часть лучше, чем всю жизнь охотиться за целостностью, которой, кстати, нет…