Аморт

И то, что ты обнимаешь, обшептываешь, - это не тело ее. Нет его у нее - в твоем понимании. Это лишь ветер, как бы защемленный с двух сторон. Снизу, где ты, и сверху, где ангела нет. И эта защемленность, это меж и придает ему форму - ветру, то есть тому, за что ты его принимаешь.

И отчасти отсюда ее, как ты говоришь, воспаленная осанка атакующей обороны, горделивое отщепенство. От части, от этой вот во всю длину ее жизни защемленной полости с мучительно тонкой высокой и все не рвущейся нотой ее безымянного ветра.

У нее тело девочки.

Девочки, возраста бабьего лета.

Когда все кончено.

Когда демоны счастья на длинных стеблях стоят в небе, водя ладонью над мороком золота и парчи.

Тело девочки, стоящей на шаре рядом с широкой спиной отца. Кто бы он ни был - отца.

Все мужчины ее - в этом ракурсе. Сидящие чуть в стороне, на расстояньи руки, но не взгляда. Оставляя свободу: ей - шар и струенье, и взгляд, уходящий поверх. А им - погруженность в себя, в эту грузность покоя с центром тяжести ниже ступни.

Отец. Равновесье. Зазор. Расстоянье руки. И эта фресковая сажень спины, чуть под углом к ней.

Чуть под углом. Возможно. Возможно, из детства, из его потайного дна. Там, откуда не возвращаются.

Отец ее живет на соседней улице. Над матерью, живущей этажом ниже. Дыра в потолке, в которую ввинчена лестница. Он, университетский профессор, в джинсах и спортивной куртке спускается к ней, наматывая рассеянным взглядом комнату, надпитая бутылка пива в руке. Мокловичная рыжая бородка скрадывает маленький стесанный подбородок.

В аудитории, возвращая зачетку дочери, он не узнает ее, вежливо улыбаясь. Она отвечает ему улыбкой, чуть покачивая головой, отходит. Он еще какое-то время смотрит ей вслед, близоруко щурясь, и поворачивает голову к следующей. Редкий случай.

Редкий, когда так вот вдруг проговорится, будто сквозняком занавеску взметнуло, и тут же прикусывает язык, обводя настороженным взглядом притихшие стены, задернутые занавески.

Со стороны. Все время видеть себя со стороны, держать линию, маленькая швейцария, зубчатый лед синевы под солнцем.

С ночным перепадом.

И маленькие гренадеры в игрушечных кафтанах сидят в засадах, блюдут границу. Игрушечные, а ружья у них настоящие.

И она, девочка, маленькая императрица, входящая в детскую, в свою оставленную жизнь тому назад детскую, заросшую тьмой с воткнутым в нее сквозь высокое окно под сводом осиновым колом солнечного луча. Паутинная тьма с увязшими в ней опилками света, расходящимися от луча. И она в ней - девочка, подвешенная на нитях, в платьице маленькой императрицы из андерсеновского вертепа.

Может ли она выйти из этой комнаты, дома?

Может ли она отойти от себя, оставив распахнутой дверь, окна?

Снится, наверно, да нельзя никак.

Камешек подложить под дверь, поминутно скашивая взгляд в зеркальце обратного вида. Где-то поблизости быть. Она ищет близости. С кем - с отцом?

Среди мужчин ее не было сверстников. И теперь, когда жизнь истончилась, возраст ее мужчины окунается в старика.

Она ищет большей близости, чем можно ждать от отца.

Она провоцирует. Она разворачивает мужчину глаза в глаза, она делит его, складывая с собой, скрадывая расстоянье, отношенья утрачивают средний род, шар выскальзывает из-под ног, девочка теряет отца, теряет девочку.

Нет, она достаточно осторожна, она слишком умна, чтоб, однажды обжегшись, еще повторять этот опыт.

Шар под ногами и руки в свободном струеньи над головой.

И рядом, вполоборота, отец, этот солнцем просоленный грот с его тихой прохладой в груди.

И - не терять равновесья.

Остальное все - сны.

Спи, - она шепчет, свернувшись калачиком на холодной пустынной кровати, - спи, - шепчет себе, и к утру проступает ее детское, обхваченное ладонями лицо с бессонно моргающими глазами.

Вразброс. Всё вразброс о ней. Нигде ее не застать так, чтоб сказать: вот.

Как рыба в реке плещет: там, там... голову повернул на звук - нет ее, лишь круги расходятся и солнце закатывается за верхушки, в глазах темнеет, радужные круги.

Лицо, например. Попробуй его увидь, а оно - вот, прямо у ресниц твоих, чуть снизу, льнет и - нет его, нет его меж твоих ладоней.

"А ты уверен, что меня обнимаешь?" - говорит, и - вот ее губы, чуть приоткрытые, подрагивающие - у твоих.

Лицо... Но оно начинается где-то не здесь, не там, где лицо. А в стороне, далеко в стороне от нее. В какой? За пределами видимости.

А потом на подступах проступает ее подчеркнутая осанка, как парусок, ускользающий по водной глади. Галсами, эллипсами ускользающий. Со спины, с чуть приподнятым плечиком и отведенной в сторону головой. Импульсивным скольженьем, с замираньем и вслушиванием - не поворачивая головы - затылком. И - плавным рывком вперед с легким креном.

И этот импульс рывка - весь - внутри нее; тишь вокруг, ни дуновенья.

И это скольженье и ускользанье - не от поверхностности ее, а оттого, кажется, что задержись она чуть на дольше в своем замирании и - не то чтоб она начала бы тонуть, а сама эта гладь, с ней срастаясь, взошла б и ее поглотила.

И она это чувствует пяткой и скользит налегке. На воздушной подушечке.