Аморт

Вброшен в нее - и отдернут; но так, что Он - вот, на кривящихся буквой губах, на подушечках пальцев еще, отплывающих вверх - в никуда, на испарине ребер, взметнувшихся и поперхнувшихся вдохом, схлестнувшимся с выдохом - одновременных.

И эти ее кулачки, в десять вольт дребезжа, мне таранят подмышки, жужжат, и буравят, и роют эти дрожные пазушки тьмы под руками, которые, млея, слабея, но всё еще держат ее восходящую голову - этот легкий глазастый челнок, не мигая клюющий волну.

Du... Du... Du, - мне? Кому? Сквозь меня в эту дуя дуду. И сжимала меня своим детским льняным кулачком - там, во тьме живота, кулачком этим третьим, родным - всё сжимая мое опустевшее

горло.

Ты куда? - нехотя отстранялась она равнинной излучиною во тьме.

На природу, - шептал я, скользя к ней щекою вниз по приречному мелу - как ладонь испещренной мерцающей простыни, по ее меловому периоду.

На природу, - как ящер без кожи, во тьме, скользя своим ртом приоткрытым и глазом "зеленым, рептильным, подсолнушным" - как нашепчет бумаге потом.

По притихшему мелу к волнистому кряжу бедра с беззащитной тропинкою вниз - там, за голеньким перевалом - к природе, живущей внизу, под мыском.

К этой схиме, не ведавшей ножниц. И если раздвоить ее языком - там, в келейной пещерке с плывущим к ней лазом во влажных рубиновых отблесках - там, в глубине, со свечой стоит призрачный, как фитилек через пламя, чернец у стены, и окошко - слепое - над ним. И за этим окошком - густой подорожный простор, вся ветвистая, дрожная эта чужбина.

Тоненький выдох, и этот же вдох. Мюнхен. Затылки домов, бритые. В библиотеку ходил, прану искал. Нет ее. Ни в Британике, ни в Брокгаузе, ни у Мюллера. Рой говорливых томов перерыл. Не существует. Или, как время у Аристотеля, едва существует. Как это на людей похоже. И во всём так. Идем к себе из такой несуразной дали - к близи ближайшего. И дойдем ли когда?

Туман. Туман дней. Звонил Джаянту, говорил с Амиром. Тишь. У нее - автоответчик, переполненный.

Неделя. Две. Звонок.

- Ты жив?

- Ни жив ни мертв, - говорю.

- Прости.

- Ты где?

- В Вене.

- Ксения...

- Прости. Я тебе напишу.

И еще какие-то фразы, из которых до меня доходили только бессвязные слова - ее, мои...

Недели. Месяцы. Уже из России отправил письмо. Амиру. Как почувствовал. Он ответил.

Она там, с Питером. Вчера был разговор. Вдвоем. Скупо. Об этом. Она испугана. Насколько я понял, ей было сказано, что мужчина, с которым она сейчас связана, то есть ты, станет причиной ее смерти.

Сегодня утром они отправились в Гонготри.

И, месяц спустя, второе.

Она в Харидваре, в клинике, две операции, готовят к третьей. Несчастный случай. В Гамоке, на леднике.

С тем, с кем была связана.

- Ну что ты?.. Что?.. - шепчет она, глядя в мое лицо.

- А? - я пытаюсь пошевелить губами. - Где? Что?

- Я подхожу к тебе, а ты смотришь на меня закатившимися глазами и весь подергиваешься и бормочешь Бог знает что. Как с того света.

Рядом сидит на скамейке. Сидит рядом. Держит мою ладонь.

- Ну, - говорит, - легче тебе? Что за кошмары тебя терзают?

- Легче, - говорю. - Пойдем?

Какое-то время молча идем.

- Ну что, - говорю, - будем живы?

- Будем, - говорит. - Не сейчас, ладно?

- Ладно, - говорю. - Не потом.

Она сжимает мою ладонь - резко, но с каким-то птичьим бессилием. И это уже не отпускает.

Не отпускает, а то и другое растет. И это бессилье трехпалое, и эта когтистая резкость. В одном. Возьмет - и не держит, зацепит - роняет.

Ладони трехпалы; возьмет и не держит. И сердца удары; зацепит - роняет. Трехпалы шаги. И слова. И молчанье. И город - в трехпалой, горящей, скользящей - уже не держал нас.

Все как-то обмякло, и все обмякало - деревья, дома, люди, улицы, всё - так, будто бы воздух с тоненьким свистом из них убывал.

Поели, попили (всё убывал еле слышно), сели в пустую, кривую кабинку обмякшего рикши, менявшего колесо. Ехали шагом, стиснутые со всех сторон, через горящий город.

Ксения взглянула в зеркальце водителя, потом оглядела себя и начала переодеваться, занавесив штанами проем окна. Я тоже был черен от пыли и со своей стороны занавесил проем.

И вдруг мне стало так стыдно и страшно смотреть на нее - голую, белеющую во тьме: девочка, худенькая, лет двенадцати, забившаяся в угол сиденья, прижимающая руки к груди, в наплывах мелькающих фонарей.

И руки, чужие, с обеих сторон, отдергивающие полог, и небритые возбужденные головы, заглядывающие внутрь, и женщина с четырьмя детьми в охапке, склонившаяся лицом ко мне, сидящему с зубной щеткой и белой пеною пасты во рту. И я ей руками показываю, что, мол, нет. И она мне руками, что, мол, да, все равно - дай.

Сели. В Париже. Восемь часов: как пристегнулись, так и выронили себя.

И снова. Мюнхен. Скользим взглядом в окно электрички, слов не находим - скользят.

Разъехались.

Вечер. Какая-то ветошь всплывает, колкая щемь.

Вдруг - звонок.

И тихо, почти без голоса:

- Ты... жив?

- История, - говорю, - ...закончена.

- Какая история?

- Наша.

День. Ночь. День. Ночь...

И медленно, медленнее всего, что живет, опустили трубки.

Часть вторая Amort