Амори

Амори подошел к старику и встал перед ним на колени.

— Благословите меня, отец, — сказал он.

Господин д'Авриньи молча положил обе руки на голову Амори. Амори замер, слезы катились по его лицу. Антуанетта тоже плакала. Только доктор оставался невозмутимым.

Наконец молодой человек встал, подошел к Антуанетте, поцеловал ей руку, и все какое-то время молча смотрели друг на друга.

Амори нашел, что господин д'Авриньи за эти восемь месяцев изменился больше, чем за восемь предшествующих лет. Его волосы стали белыми как снег, спина сгорбилась, взгляд помутился, лоб покрылся морщинами, голос стал дрожать. Он был тенью самого себя.

Но Антуанетта!

Каждый день, прибавлявший старику новую морщину, украшал девушку новой прелестной черточкой.

Восемь месяцев для двадцати лет значит так же много, как для шестидесяти.

Антуанетта была очаровательнее, чем когда-либо. Взгляд с удовольствием скользил по изящной и гибкой линии ее хорошо сложенной фигуры. Ее тонкие розовые ноздри трепетали, ее большие влажные черные глаза, казалось, были готовы к меланхолии и веселью, к нежности и лукавству.

Ее щеки имели свежесть и бархатистость персика, губы — яркость вишни. Руки были маленькие, белые, пухлые и нежные. Ее ноги, казалось, не стали больше тех, какие она имела в двенадцать лет.

Это была муза, фея, пери[84].

Амори смотрел на Антуанетту и не узнавал ее.

Раньше он слишком редко и мало обращал на нее внимание: Антуанетта была рядом с Мадлен.

Со своей стороны Антуанетта считала, что он сильно изменился, и в лучшую сторону.

Горе иссушило его, но наложило на молодое лицо печать значительности, которая очень ему шла; одиночество не повредило ему, но дало ему привычку к размышлениям, которой не знала его бурная праздность, лоб его стал шире, а взгляд проникновеннее; долгие прогулки в горах принесли пользу его телу, новые мысли способствовали развитию его ума. Он побледнел, он казался серьезнее, проще, мужественнее.

Антуанетта смотрела на него из-под опущенных ресниц и чувствовала, как множество неясных мыслей мечутся у нее в голове.

Доктор заговорил первым:

— Я нахожу, что вы изменились к лучшему, Амори. Я думаю, вы скажете то же самое обо мне, — добавил он со странной интонацией.

— Да, — медленно ответил молодой человек, — и я вижу, что вы счастливы. Но что поделаешь? Мы рабы Божьи, и природа не подчиняется мне, как она послушна вам. А теперь, — мрачно продолжал он, — если позволит Бог, я останусь жить.

— Благодарю тебя, Господи! — прошептала Антуанетта со слезами на глазах.

— Вы будете жить, и это хорошо, — заговорил старик, — я всегда знал, что вы мужественны и откровенны. Я одобряю ваше решение. Должен сознаться, что я чувствую в себе какую-то ребяческую радость и мелкое тщеславие, которого я стыжусь, думая, что горе отца сильнее и убийственнее горя влюбленного; когда я размышляю об этом, мне начинает казаться, что умереть от печали лучше, чем постоянно жить с ней, жить одиноко, смиренно, оставаясь добрым к другим людям, помогая им в делах.

— Именно такая роль уготована мне в будущем, — сказал Амори, — именно такую жизнь собираюсь я вести. Скажите, дядя, разве тот, кому приходится дольше ждать, не переносит больше страданий?

— Простите, — прервала их Антуанетта, подавленная этим двойным стоицизмом, — вы оба сильнее и выше многих, и вы можете позволить себе говорить об этом. Но обратите внимание на меня и на то, что я невольно слушаю вас. Не ведите этих странных разговоров, непонятных слабой и боязливой женщине. Прошу вас, оставим Богу вопросы жизни и смерти и поговорим о вашем возвращении, Амори, о нашей радости видеть вас после столь долгого ожидания. Знаете… Я так счастлива, что вновь вижу вас! — воскликнула наивная девушка, не в силах сдержаться и взяв обе руки Амори в свои.

Разве могли мужчины устоять перед этой простой, очаровательной и непосредственной девушкой? Даже господин д'Авриньи недолго сопротивлялся дочерней нежности Антуанетты.

— Хорошо, — сказал он, — этот единственный день полностью принадлежит вам, дети мои… Делайте, что хотите. Впрочем, это один из наших последних дней.

В его голосе слышалась удивительная доброта.

Доктор расспросил Амори о его планах и намерениях, поправил с изысканной любезностью светского человека некоторые слишком категоричные мысли, с улыбкой выслушал юношеские заблуждения, трогательные иллюзии двадцатилетних. Он с удовольствием наблюдал силу и щедрость чувств этого характера.

Амори с энтузиазмом говорил о своем разочаровании, с горячностью — об угасших страстях: отныне он будет жить не для себя, а для других, он будет заниматься только филантропической деятельностью.

Проницательный доктор с серьезным видом покачивал головой, выслушивая эти мечты, и соглашался со всеми утопиями.

Что касается Антуанетты, она восхищенно слушала Амори: он такой благородный, щедрый, пылкий.

После обеда подошла очередь обсудить ее дела.