AMOR

И — не лучше — три месяца я работала на кухне, — терла. Все время терла: головой вниз — суповые котлы, столы из‑под теста, пол, кастрюли — рука правая так и висела веткой — только левой, я могла выпрямить на миг пальцы… А так как я не шла на предложения повара — он кормил меня из первого котла: три раза суп и утром — жидкий шлепок каши — ни рыбы, ни пирожка…

Те первые месяцы, когда, не причислив меня к хозобслуге, я на 256–й, первой моей колонне, вставала с работягами в половине пятого и, хлебнув супа с кусочком хлеба, шла — одна женщина с — их было 290! — мужчинами пять километров до места работы… Они оправлялись при мне в пути, на остановке, по приказу ВОХРы — и меня жалел тот, что стоял на вышке, говорил мне: "Устройся, где тебе надо, я на тебя, мать, не гляжу и тебя им не дам в обиду…" Ещё кубовщицей работала: разведи‑ка костёр с одной второй коробки спичек, когда дождь моросит, натаскай‑ка полный котёл из — это, собственно, огромная лужа была… Не давала работягам воды, пока не вскипела, пока не сниму накипь — грязи сверху, — а они мне: "Да ну, мать, не старайся, все одно десять лет разве выживем?" Пока закипит, влезала между деревьев — себе я из досок конуру сделала, в ней сидела, от дождя…

— Ника, я это все понимаю, — уже не один раз пытался ответить изобретатель, но она, прыгнув в воспоминания, не смолкала.

— А однажды меня помпобыту — почти мальчишка был — отправил с урками — будто бы нянькой в больницу, — а по пути они ловко меня обобрали, при посадке на поезд, все присланное в посылке, все заграничное. В больнице нянек не надо было, и на обратном пути меня хотели усыпить хлороформом. Я бы уснула, но мой провожатый — ему двенадцать дней оставалось от десяти лет сроку — мне сказал: "Чуешь, мать? Яблоками пахнет — их, должно, везли до нас в теплушке"… Я вскочила: "Хоть ты меня дурой считаешь, но я в двадцать раз умнее, чем ты думаешь! Яблоками хлороформ пахнет… В больнице взял! Я тебя не выдам, ты к матери едешь, тебя мать ждёт, но ко мне больше пути не имей, понял?" Он обещал, — но парижские туфли — мне племянница прислала — женщины рассказывали, ему не давали покоя, — обманул, конечно! Уже на колонне их у меня увели… Мне офицер по военной охране: "Без меня тебя взяли! Ты, мать, правду скажи, как они тебя обокрали? Не жалей их!" Но выдать я не могла — ему двенадцать дней оставалось… — "При посадке на поезд мешок с вещами забыла…" — Страшнее, Евгений Евгеньевич, если будет тут ликвидком по работе проектной группы — я слыхала, женщин на кирпичный завод отправят…

— Мориц не отдаст! — успокоил изобретатель. — За английский язык! Он с вами душу отводит. Тренируется! Нет, в человечность его не верю. Мориц ваш — карьерист…

Мориц и Ника вдвоём в проектно–сметном бюро.

— Надо думать, — сказал Мориц с плохо скрываемым раздражением, резко швыряя на стол Ники листы (давая себе волю вскипеть — без других), — простой здравый смысл…

— Нет, не простой! — сразу вскипела она. — И это неверно мне говорить так: "думать". Я думаю — слишком много, а думать об этом — мне как раз не надо, потому что я тогда перестаю — понимать! Я могу это понять — только сразу! И — принцип! А подробности я не пойму никогда. Я же не строитель. Образование мое — другое. Вы знали. Потому что это вообще "понять" — невозможно. Это надо знать. И все вы это знаете, как я грамматику английскую. Я же вам говорила — не берите меня на работу, или — объясните!

Мориц улыбнулся: он, должно быть, был поражен таким "красноречием" её, она всегда работала — молча.

— Но почему же этот раздел вы разложили верно? Полы — верно, а перекрытия? — его глаза дерзко уклонялись. (Он — истерик? — мелькнуло в ней.)

— Это случайность.

— Не случайность, а именно суть дела в том, чтобы они — совпали!

— Нет, — сразу устав, печально сказала Ника ("так Ундина говорила с Гульбрандом, не понимавшим её водяной сущности", — остро подумала она). — Об этом я не могу — думать. Просто иногда так все ясно, как с птичьего полета. И все подчиняется. А потом — затуманивается… Мелочи затмевают!

Мориц _уже отошел от её стола, взял чертеж Виктора. Начинался час перерыва. Остальные сотрудники выходили. Ей захотелось созорничать, распрямить плечи.

— Евгений Евгеньевич, — сказала она, тихонько наклоняясь над его плечом, — вы не думаете, что о чем‑то похожем на наш с Морицем разговор говорил Гегель — "если моя теория не согласуется с фактами, тем хуже для фактов"?

— Но разве это он говорил? — неожиданно не "так" отозвался спрошенный. — Любопытно… (И он больше ничего не сказал.) — Этим молчаньем Ника, ввергнутая в одиночество, очнулась от было начавшегося веселья. Гусиной кожей шло по ней: "Какие все — холодные!" Но ведь никак нельзя сдать этих душевных позиций…

На другой день Мориц, придя из Управления, обратился к Нике:

— Что же, продолжим? Тогда нас прервали. Прораб вовремя позвал рабочих, удалоць предотвратить небольшую аварию у плотины… На чем мы остановились?

Но Ника не помнила.

Подавив вздох, Мориц заговорил: