Алые всадники

– Обязательно. Жду.

«Конечно, и мама уже всё знает…» – подумал Алякринский и позвонил домой.

Елизавета Александровна радостно ахнула:

– Коленька? Ты? Ну, слава… слава богу!

– Некогда, мама. Через часок увидимся. Пока.

Она всё бормотала «Слава богу… слава богу…»

Предгубкома угощает чаем

В кабинете Замятина стоял холодище – волков морозь. Еле горела печурка-буржуйка, чайник на ней был чуть теплый.

Елозил на коленях председатель перед чугунной печкой, железным прутиком шуровал поддувало. Что-то не ладилось в проклятой буржуйке, шипело, потрескивало лениво, но тяги было не слыхать.

С трудом, тяжко дыша, свистя бронхами, поднялся с колен, прошел вдоль длинной трубы, постучал железным прутиком у ввода в дымоход голландки. Там что-то грохнуло, обвалилось, посыпалось, сухо шурша, и враз загудело пламя.

– Ага! – торжествующе сказал предгубкома.

В эту минуту вошел Алякринский.

Председатель стоял, обеими руками опершись на край стола, отдыхал.

– Видишь? – указал на. печку. – Вот так-то. На коленях перед ней, чертовкой, ползал, – хоть бы что, не горит, А стукнул разок-другой – запылала! Ну, рассказывай… Поколотили?

Трудно, тяжело дышал предгубкома.

– Так глупо дать себя провести! – В голосе Алякринского – отчаянье, злоба.

– Я ж тебе говорил: специфика. Местность незнакомая, овражистая… Да и тактика у них – волчья.

– Буран все карты смешал… Растерялись. Я растерялся, – поправился Николай.

– И это, конечно. Понимаю, Алякринский… Понимаю. Буран в степи – о-о! Растерялись, естественно.

Помолчал Замятин. Похрипел.

– Что ж теперь собираешься делать?

Алякринский еще в вагоне, еще по дороге в город решил – что. Встал. Неестественно высоким, звонким голосом:

– Товарищ предгубкома, в том, что случилось, виноват один я. И я прошу…

– Знаю, – устало вздохнув, перебил Замятин. – Просишь ты, Алякринский, снять тебя с занимаемой должности… Так, что ли?

– Нет, товарищ предгубкома. Судить революционным трибуналом. По всей строгости.

– Вон даже как…

Подошел к печке, пошуровал, подкинул парочку поленцев. И всё – не спеша, молча. Вернулся к столу. Посипел. Отдышался. И – с улыбкой:

– А застрелиться ты, между прочим, не думал? Такая гениальная мысль тебе в голову не приходила?

Как? Каким образом узнал?

Николай опустил голову. Густо, пожарно покраснел.

– Ну? Чего ж не застрелился?

– Патронов не было, все расстрелял…

Замятин весело рассмеялся.

«Боже мой, как всё это у меня глупо выходит! – в смертельной тоске подумал Николай. – Словно заваливаюсь на экзамене… Мальчишка! Словно урок не выучил…»

Яростно гудело пламя в докрасна раскаленной трубе. Дребезжала, прыгала крышка на кипящем чайнике.

– Ну, раз такие обстоятельства, – сказал Замятин, – давай, брат, чай пить… Да за дела приниматься, – прибавил серьезно, подвигая Алякринскому кружку горячего чаю.

Глотал Николай подслащенный сахарином кипяток, обжигался. И как бы оттаивал.

– Ты, Алякринский, не обижайся, что я засмеялся. Дело, понимаешь, в том, что, на тебя глядя, молодость свою как в зеркале увидел… мальчишеские годы.

Ласково, доверчиво поглядывал поверх простеньких, в железной оправе очков.

– Тебе девятнадцать? Так ведь?

– Через месяц двадцать будет, – сказал Николай.

– Ну, все равно. Хотя в этом возрасте год – кусок времени довольно значительный. Вот так же, пожалуй,, как у нас, стариков, десять лет… Да ты пей, пей, набрался небось морозу-то?

В памяти визгнула злая поземка. Черная глыбина хлюпающей воды. Сухой шорох, стеклянный треск ломкого льда.

– Спасибо, налью еще, если можно.

– Конечно, что за церемонии. Да-а, товарищ предгубчека… Был, брат, и у меня такой случай. Глупый тоже ужасно. Лет тридцать тому назад… Вот, как ты, стреляться хотел. У тебя, говоришь, патроны все вышли? Ну, а у меня, на мое счастье, того самого, из чего стреляются, и вовсе под рукой не оказалось. И вот, понимаешь, глянул я на тебя, вспомнил… ну и засмеялся. Бестактно, конечно. Не серчаешь?

– Ну, что вы! Я и сам чувствовал, что смешно.

– Смешно? Нет, не то. Совсем не смешно… Смешным показалось, что как это всё повторяется. Отличная, в общем, Алякринский, штука – юность. У нее – ошибки, у нее – срывы, маленькие трагедии… Но ведь и действия у нее полно! Великолепного, вдохновенного действия. Как факел, понимаешь, пылающего… Извини, высоким слогом заговорил. Это вам, нынешней молодежи чудно кажется…

Всего чего угодно ожидал Алякринский от встречи с Замятиным: упреков, брани, презрения, начальственного негодования, сухих, формальных оргвыводов, но… этот теплый, доверительный тон разговора… эти спокойные, ласковые глаза… это уютное, мирное чаепитие…

– И уж раз помянулось о действии, – сказал Замятин, – давай-ка не спеша, не аврально и продумаем план наших действий в этой архиглупейшей и архинелепейшей войне с комарихинскими мужиками. Тут, видимо, наскоком едва ли возьмешь. Специфика, черт бы ее побрал. В общем, давай выкладывай всё, что по этому делу в твоих, так сказать, следственных анналах накопилось…

Как факел…