Алые пилотки

Женя развернул, и командирская важность мигом слетела с него.

— Похож! — закричал он, подскочил, притопнул ногой, перепрыгнул через вербу и от избытка чувств стукнул Тольку по голове. — Ей-богу, похож! Вылитый Башка! — И ещё раз стукнул приятеля. — Будешь знать, как тюкать на таланты.

Толя разглядывал собственный портрет, нарисованный Таней по словесному описанию; и недовольно хмыкал:

— Глаза бараньи. И уши у меня нормальные, как у всех людей. Карикатура, а не портрет.

— Ты такой и есть, лопоухий, — сказал Женя. — А теперь, Ведерникова, слушай. Пойдёшь завтра в Игнатовку, найдёшь бабку Дарью, она на краю живёт, и всё у неё выспросишь про сына Ванюшку. Она тебе будет рассказывать, а ты рисуй. Целую картину нарисуешь, поняла? Задание особой важности.

Таня сказала:

— Постараюсь. Только не знаю, получится ли.

— Старайся, — произнёс Женя тоном председателя сельсовета. — Глядишь, на весь колхоз прославишься…

Потом, когда собрались командиры постов, было заседание штаба. Все расселись на бережку пруда, а начальник и комиссар штаба (Стрельцов произвёл Башкина в комиссары) — на поваленной вербе. И вот Женя Стрельцов начал первую в своей жизни речь. Попытаемся её воспроизвести если не дословно, то по возможности более точно.

Женя говорил:

— Хлеб — это вам не булка с изюмом. Булка что такое? Кондитерское изделие, которое под крышей в жаркой печке пекут. Пекарю не дует, не сквозит. Дождь его не мучит, Мороз не морозит. А у тракториста небо над головой. Сверху поливает, снизу поддувает. Хлеб не спрашивает, холодно тебе или жарко, время пришло — паши и сей. А что соберёшь — природа скажет. Может, доброй матушкой станет, может, злой мачехой обернётся. А есть люди, которые этого не понимают. Им что поле, что дорога — не разбирают, ездят где попало. С сегодняшнего дня объявляется особое положение. Всем быть в боевой готовности и не допустить, чтобы хоть один колосок втоптали в землю.

Вот так говорил Женя Стрельцов, и все командиры постов понимали, что охрана полей — это не детская забава, а очень ответственное дело.

На следующий день я, Башкин и Ведерникова поехали на велосипедах на Волгу. Я захватил с собой фотоаппарат. Едва мы спустились с Колесниковской горы, слышим: у палаток шум стоит. Дачники кучей навалились на пастухов.

— Куда коров гоните, не видите, дети играют? — кричат рассерженные тётки.

Мужики — тоже:

— Скотина донки перепутала, реки вам мало, на удочки прёте!

Мой отец, Николай Сергеевич Стрельцов, пастух-двухтысячник, вежливо объясняет:

— Граждане, тут не курорт, тут пастбище. Видите, берег продискован и засеян травой.

Один кудлатик с видом учёного начал доказывать:

— Законов не знаешь, пастух. Приречная полоса шириною до двух километров не должна возделываться во избежание оврагообразования.

А отец — ему:

— Приречная полоса наших дедов кормила и нас с вами кормит. Я, граждане, по-доброму говорю: смените место.

Кудлатый законник всю свою учёность потерял, руками замахал, будто курят с огорода гонит.

— Как смените? Вы нас изгоняете? Это произвол! Я трудящийся, у меня отпуск, где хочу, там и провожу.

— Земля колхозная, а вы, не спросясь…

— Щёлкни его на карточку, — говорит мне Башкин.

— Погоди ты. Он ещё ничего не сделал, только кричит.

На шум от палатки подошёл степенный дядька и стал урезонивать кудлатого.

— Не кипятись, Вадим. По сути дела мы хамим. Забрались в чужой дом и развалились — ноги на стол.

Я нашёл момент подходящим, вынул из кармана блокнот и говорю:

— Товарищи, разрешите узнать ваши фамилии и откуда вы?

С кудлатым Вадимом чуть припадок не случился. Наверно у него с нервами не в порядке, так весь и задёргался.

— Помилуйте! И эта мошкара тут! Боже, что с детьми делают! Милиционерами наряжают, в войну играют… Теперь хлебный патруль объявился, с ума сойти!

— Накричался? — спросил я и стал расстёгивать фотоаппарат. — Сейчас на карточку снимем. Карточка — это документ.

Краем глаза я заметил, что пацаны, игравшие в волейбол, бросили мяч и стали придвигаться к нам сзади. Но наблюдать за пацанами было некогда, фотоаппарат произвёл на крикунов такое действие, будто пушку на них навели. Вадим отвернулся и пошагал к палатке. Тётки стали руками закрываться, а рыбаки побежали к донкам, как будто там на каждом крючке уже по лещу сидело. Башкин трясётся от смеха:

— Вот чудо, Жень! Самопала никто бы не испугался, а от фотоаппарата бегут.

Тут мой отец, который мирно разговаривал со степенным пожилым мужчиной, говорит нам:

— Ну хватит, ребята, а то, вишь, народ наполохали. Идите домой, без вас уладится!

Ну, мы и пошли. Идём себе, переговариваемся, велосипеды в руках ведём. Поднялись в гору, навстречу от деревни Маша Петухова бежит, давай нам пенять, почему её с собой не взяли.

— Поглядите! Вы только поглядите, что на ячменном поле делается! Столько дорог наездили! Мы говорим, а нас не слушают. Один на красном «Москвиче» такой нахальный, два раза на дню за молоком ездит и всё через ячмень. На нас ноль внимания.

— Какой он с виду? — спросил я.

— Чёрный. Весь лохматый. Без рубахи и в шортах.

Мы с Толькой переглянулись: он? Он! Кудлатик с видом учёного.