Алтын-Толобас

С деньгами у Корнелиуса выходил полный порядок. Впервые в жизни он начал откладывать, и много. А как не откладывать? Вина он не пил – на Москве пить нельзя, враз сопьешься; в кости не играл – за это Иван Артамонович по головке не погладит, да и не с кем при нынешнем-то возвышенном положении; на баб не тратился – разве изредка, на подарок Стешке. Однако из-за большой занятости теперь бывал у белошвейки реже; да и потом, прибытка от нее было больше, чем расхода: и угостит, и сама одарит. Недавно подарила воротник гипюровый брюссельского кружения. Этак за два года можно было на отличный дом накопить – в Штутгарте или в Тюбингене, с яблоневым садом и даже собственным прудом. Но где именно купить дом и когда – об этом теперь думалось смутно. Корнелиус знал, что уедет из России беспременно, но, конечно, не будущим летом, а позже. Кто ж от своего счастья бежит.

Артамон Сергеевич был щедр. На второй неделе фондорновой службы зашел в кордегардию и давай оружие проверять – чисто ли содержится, смазаны ли мушкеты и пистоли, наточены ли шпаги. Остался доволен. Капитана хвалил, пожаловал пару соболей в десять рублей. Плохо ли?

Обязанности у Корнелиуса были такие. Главная (это не говорилось, понималось само собой) – охранять самого боярина, его двор и семью, ну а кроме того, в очередь со стрельцами Стремянного приказа и копейщиками князя Милославского мушкетеры держали караулы в Кремле. Иногда фон Дорну в качестве дежурного офицера выпадало стоять при дверях на царских пирах и посольских приемах. В сияющей кирасе, с обнаженной шпагой в руке он торчал там недвижным истуканом – вроде и глазом не поведет, а сам видел и примечал многое. Льстило, что во всем огромном зале оружие у него одного, если не считать государевых телохранителей-рынд с церемониальными серебряными топориками. Даже у иноземных послов при входе во дворец отбирали шпаги, о придворных и говорить нечего. За явление пред светлые государевы очи при сабле или хотя бы кинжале – смертная казнь, без снисхождения. Всем, стало быть, нельзя, а капитану фон Дорну можно и даже должно. Вот какое ему (а верней Артамону Сергеевичу) доверие.

За первые два месяца новой службы насмотрелся Корнелиус и на город-Кремль, и на придворные обычаи, и на самого Государя Царя Великого Князя Всея Руси Самодержца.

Кремль замок большой, с тройной стеной и глубоким рвом, а случись осада – взять его будет нетрудно. Крепость вся старинного строения, кирпичная, земляных валов нет совсем. Если учинить правильную канонаду из современных орудий, от стен во все стороны полетят осколки, калеча и убивая защитников. И башни с колокольнями слишком высоки: сбить такую дуру прицельным пушечным залпом – полцитадели завалит.

Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию, а какой-то муравейник. Бессмысленное и беспорядочное нагромождение деревянных и каменных построек, соединенных меж собой открытыми и закрытыми галереями. Хоромы по большей части ветхие, кривые. Над крышами торчат башенки, луковки, крендельки, флюгера – только вся эта красота до первого большого пожара. Одна зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и превратится царская твердыня в груду головешек.

В карауле лучше всего было стоять на спуске с Кремлевского холма, где разбиты Верхний и Нижний сады, а в них пруды и оранжереи с редкими фруктами – даже зимой плодоносят винная ягода, лимоны, клубника. Там, вдали от бояр и дворян, Корнелиус несколько раз видел и самого государя. Его величество любил прогуливаться меж сих райских кущ – сорвет с ветки померанец либо сливу, надкусит, выбросит.

Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter Alexei Mikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглой темно-рыжей бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых, пухнущих ногах. В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый, мурлыкал под нос то ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В первый раз, подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус только диву давался – так мало этот добродушный толстяк походил на каменного болвана, что принимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь сидел недвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, а некая аллегорическая персона, олицетворяющая грузность и неповоротливость Третьего Рима.