Альтаир

Вадим с грустью подумал, что своевременная проверка аппаратов — дело совершенно необходимое. Надо было раньше испытать «керосинки». Он посмотрел на часы, через семь минут — разговор с Набатниковым. Первая часть его поручения выполнена — узнал о прибытии летчицы из лесной авиации. Но как сказать об этом?

Зина, все еще недовольно оглядываясь на палатку, где скрылся Медоваров, рассказала, что ее и еще одного летчика временно прикомандировали к экспедиции Набатникова. После взрыва они должны произвести специальную аэрофотосъемку, а также принять участие в полетах с неизвестными ей аппаратами.

— Волнуюсь, как девчонка, — призналась она, нервно теребя замок «молнии» на груди.

Неслышно, будто на кошачьих лапках, подошел Медоваров и, прищурившись, оглядел ее.

— Понапрасну сердитесь, золотко. Я уже распорядился. Утром заберете фотоаппараты.

— А остальное?

— Да, да… — Толь Толич мизинцем вынул соринку из уголка глаза. — Песок, ветер… Скверное место. Вы мне напомните завтра, что там еще полагается. Согласуем с товарищем Набатниковым.

— Вы же мне сами сказали, что все согласовано. Спросите же его наконец.

Медоваров кисло улыбнулся:

— К сожалению, товарищ Набатников сейчас отсутствует.

Он сунул руки в карманы, хотел было уйти, но Вадим его задержал:

— Минуточку. Афанасий Гаврилович хотел с вами говорить.

Вадим попробовал зажечь фитиль, но руки не слушались. «Недостаток конструкции, надо бы приспособить колесико с камнем, как в зажигалке, — подумал он равнодушно. — Впрочем, теперь уже все равно».

Ветер задувал пламя, спички ломались. Толь Толич пошутил, что в этом деле необходима привычка курящего человека, и с готовностью помог радисту.

Сколько ни нажимал Вадим кнопку вызова, в телефонах царило скорбное молчание, Афанасий Гаврилович не отвечал. Наконец послышался слабый лепет, не имеющий ничего общего с басом Набатникова, и все стихло.

Долго бился Вадим, дул и кричал в микрофон, подкручивал ручки (допуская мысль, что Набатников случайно перешел на другую волну), но результат оставался прежним.

Зина, отвернувшись, чтобы не видеть Медоварова, кусала губы от обиды за Багрецова.

«Торжествуй, Толь Толич, победа твоя! Недаром ты был против его командировки. Смотри, он стоит перед тобой, жалкий, оскандалившийся. Пользуйся случаем. Беги к начальнику, напомни ему о своей проницательности. Скажи, что техник неуч и хвастун, что об этом тебя предупреждали еще в Москве. Беги, скорее беги!».

К счастью для Зины, ее позвали. Очень хорошо. Зачем своим присутствием мучить Багрецова? Ведь ему и перед ней стыдно. Как больно за тебя, Вадим!..

А Медоваров, поигрывая ремешком, смотрел на бесполезные попытки Багрецова и радовался. С губ его не сходила кривая усмешка. «Кто ты есть такой? — словно говорил он. — Цыпленок, а туда же, принципиальность свою показывает! За справедливостью, видите ли, гоняется… Молокосос! Хотел жаловаться Набатникову: затирает, мол, ваш помощник молодые кадры. В изобретатели пролез, чтоб премии получать. Да не тут-то было, хлопнулся мордой об стол. Ищи справедливость, золотко!»

ГЛАВА 4 ТОЛЬ ТОЛИЧ И ЕГО СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА

Медоваров, как и многие завистники, люто ненавидел талантливых людей. Он завидовал их упорству, преданности любимому делу, завидовал славе их и, главное, тому, что получают они больше его. На прежней работе, тоже в научном институте, Толь Толич часто подписывал платежные ведомости, документы на выдачу премий за изобретательство, подписывал расчеты по авторскому гонорару — в институте издавался научный журнал. Всегда делал это с усмешкой и мелкими придирками, чувствуя себя обойденным, обиженным. Как же так? Ведь он, Медоваров, человек с высшим образованием, больше двадцати лет занимает административно-хозяйственные должности с персональной машиной, начальство ценит и уважает его, а получает он гораздо меньше, чем какой-то мальчонка — мастер опытного цеха, которому выплачиваются чуть ли не ежемесячно премии за рационализацию.

Пользуясь своим правом, Медоваров подолгу задерживал документы на выплату премий и гонорара. Под маркой экономии государственных средств выискивал какие-то несуществующие ограничения, для чего до тонкости изучил все финансовые законы, трактуя их несколько односторонне, так как им руководили не эти законы и человеческий долг, а злобная зависть.

— Я за свои две тысячи вон какую ответственность несу! — слегка подвыпив, говорил он друзьям. — Все хозяйство у меня на руках. А какой-то курицын сын, ни солидности в нем, ни положения, гайку выдумал — и нате вам, пять тысяч на блюдечке!