Алоха из ада (ЛП)

— Проще говоря, я перевожу старые тексты. Некоторые известные. Некоторые неизвестные. В зависимости от того, кто спрашивает, я палеограф, историк-лингвист или палеолингвист. Не все из них приятные термины.

— Вы читаете старинные книги.

— Не обычные книги. Некоторые из этих текстов не читали более тысячи лет. Они написаны на языках, которых больше не существует. Иногда на таких языках, которые никто даже не узнаёт. Это моя специализация.

Он со счастливым видом смотрит на меня. Это ли не проявление греха гордыни?

— Как, чёрт возьми, тебе это удаётся?

— У меня дар к языкам.

Травен замечает, что я смотрю на книгу у него на столе, делает вид, что кладёт ручку обратно в держатель, и закрывает книгу, стараясь, чтобы это движение выглядело естественным. На обложке вырезан какой-то символ, и она забрызгана ржаво-красными пятнами, напоминающими кровь. Травен берёт другую книгу и кладёт поверх забрызганной.

Я сажусь на стоящий у стены деревянный стул с прямой спинкой. Самая неудобная вещь, на которой я когда-либо сидел. Теперь я знаю, что чувствовал Иисус. У меня начинает неметь задница. Травен садится в своё рабочее кресло и сцепляет свои большие руки.

Он старается не смотреть на то, как мы втроём вторгаемся в его святая святых. Его сердце бешено стучит. Ему интересно, во что он ввязался. Но мы сейчас здесь, а ему больше не нужно бежать ни в церковь, ни куда-нибудь ещё. Он отпускает эмоции, и его сердцебиение успокаивается.

— Ты до этого сказал: «Когда я вернулся в этот мир». Ты действительно тот самый? Человек, который попал в ад и вернулся обратно? Тот, кто смог спасти жизнь Сатане, когда тот пришёл сюда?

— Бог платил жалование тебе. Люцифер платил мне. Назовём это преданность бренду.

— Ты нефилим. Я не знал, что кто-то из вас остался.

— Я номер один в списке Господа топ-сорок Мерзостей. И насколько мне известно, я здесь единственный.

— Должно быть, тебе очень одиноко.

— Это не похоже на одиночество у Роя Орбисона[55]. Больше похоже на то, что никто не пришёл ко мне на день рождения, и теперь я застрял со всеми этими чипсами и соусом.

Травен смотрит на Видока.

— Если он нефилим, то вы, должно быть, тот алхимик.

— Се муа[56].

— Это правда, что вам двести лет?

— В ваших устах я кажусь таким старым. Мне всего лишь чуть больше ста пятидесяти.

— Не думаю, что хотел бы жить так долго.

— Это говорит о том, что вы в здравом уме.

Травен кивает на Кэнди.

— О вас, юная леди, я не слышал.

Она смотрит на него и лучезарно улыбается.

— Я монстр. Но не такой, как раньше.

— Не обращайте на неё внимания, — говорю я ему. — Она просто красуется и практически больше не ест людей.

Травен смотрит на меня, не уверенный, что я шучу.

— Раз вы в бизнесе экзорцизма, вы должны много знать о демонах.

— Клипот[57], — говорит он.

— Что?

— Это правильное слово для того, что вы называете демонами. Демон — это бугимен, иррациональная сущность, олицетворяющая страх в коллективном подсознании. Клипот — частицы более великой сущности. Старых богов. Они тупы, и отсутствие интеллекта делает их сущим злом.

— Ладно, Дэниэл Уэбстер[58]. Что случилось во время того экзорцизма?

Травен вздыхает и мгновение разглядывает свои руки.

— Вам следует знать, что я не следую церковным стандартам ритуала экзорцизма. Например, я редко говорю на латыни. Если Клипот в самом деле потерянные фрагменты Ангра Ом Йа, древних тёмных богов, то они являются частями существ, которым миллионы лет. С какой радости латынь будет на них как-то воздействовать?

— Каким образом же тогда вы выполняете обряд экзорцизма? — спрашивает Видок.

— Мой род очень древний. Поколениями мы служили общинам, которые Церковь не охватывала или не хотела охватывать. Я пользуюсь тем, чему научился у своего отца. Чем-то гораздо более древним, чем Церковь и гораздо более прямым. Лучше всего то, что не нужно привлекать Господа. Я пожиратель грехов из длинной линии пожирателей грехов.

Подходит Кэнди.

— Не знаю, что это такое, но можно мне тоже стать им?

Я бросаю на неё взгляд.

— Как это работает?

— Это простой ритуал. Тело усопшего вечером кладётся нагим на стол, обычно перед вечерней. Я кладу на усопшего хлеб и соль. Возлагаю руки на тело. Голову. Руки. Ноги. Читаю молитвы, которым научил меня мой отец, поедая хлеб и соль. С каждым кусочком я вбираю грехи этого тела, очищая усопшего, пока его душа не станет чиста. Когда скончался мой отец, я съел его грехи. Когда умер его отец, он съел грехи того, и так дале, и так далее, сквозь века. Я вмещаю в себе все накопленные грехи сотен городов, деревень, армий, правительств и церквей. Кто знает, сколько? Уверен, миллионы.

Я достаю из кармана пачку «Проклятия» и предлагаю Травену.

— Курите, Отец?

— Да. Ещё один из моих грехов.

— Закуривайте, и вместе поедем на угольной тележке.

Я зажигаю пару зажигалкой Мейсона и протягиваю одну отцу. Травен делает затяжку, слегка кашляет. «Проклятия» кажутся крепкими, если вы не привыкли к ним. На самом деле, на вкус они как огонь нефтяной скважины на поле свежих удобрений. Травен видит пачку у меня в руке, и его глаза расширяются на долю дюйма.