Альянс бунта

Я открываю глаза, ища его взглядом. Рэн был таким рассеянным все утро, но эта перемена в голосе меня немного беспокоит. Обычно его голос не звучит так мрачно, когда он делает мне комплимент. К тому же сам комплимент: Рэн живет ради поэзии. Чтобы он сказал такое… Это наполнило меня ощущением падения, мало чем отличающимся от головокружительной невесомости, которую испытываешь прямо перед тем, как скатиться с вертикального участка американских горок.

Парень стоит в обрамлении окна, его темные волнистые волосы растрепаны вокруг лица. Сильная, гордая линия носа, угловатая челюсть и высокие скулы вырисовываются на фоне поистине унылого дня по ту сторону огромных стекол позади него. Выцветшая футболка с надписью «Металлика», в которую он одет, одна из его любимых. Она чертовски тонкая, вся в брызгах краски и отбеливателя, с крошечными дырочками по подолу, но это, похоже, его нисколько не беспокоит. Несмотря на холод, парень решил надеть сегодня черные баскетбольные шорты вместо своих обычных джинсов. При виде его у меня, как и всегда, перехватывает дыхание. Не думаю, что когда-нибудь смогу смотреть на него, не сдерживая бушующую бурю бабочек, порхающих у меня за грудиной.

В руке он сжимает толстую кисть, орудуя ею так, словно это оружие, кинжал, и он собирается проткнуть ею холст, стоящий на мольберте рядом с ним.

— Если ты меня так сильно любишь, то не откажешь ответить на один вопрос, — говорю я.

Его взгляд на мгновение становится отрешенными. Такое часто случалось, когда мы только познакомились. Рэн уходил в себя, отстранялся, прячась за холодной хмуростью или за темными солнцезащитными очками. Меня охватывает грусть, что я вижу его отрешенность сейчас, здесь, после всего того дерьма, через которое мы прошли вместе. Но он знает, о чем я собираюсь его спросить. Парень слишком умен, чтобы не знать. И ему не нравится перспектива этого разговора.

Отложив кисть на выступ в нижней части мольберта, он босиком пересекает свою комнату и встает рядом со мной у кровати, выражение его лица суровое и отстраненное.

— Тебе нужны подробности? — спрашивает он. — Что именно произошло между нами? Почему он так одержим желанием заполучить меня?

Я киваю, подыгрывая его серьезности. Разве это плохо чувствовать себя оправданной? Что он наконец-то признается мне, что между ним и Фитцем было нечто большее, чем просто интрижка? По крайней мере для Фитца это было нечто больше.

Рэн стонет, тяжело опускаясь на кровать, как будто предпочел бы заняться чем-нибудь другим. Я знаю, как сильно ему будет неприятно проходить через это; но для меня очень важно, что он это сделает.

— Он был таким придурком, когда пришел преподавать в Вульф-Холл. Холодный с Дэшем. Грубый с Паксом. Просто… просто долбанный мудак. Ему нравилось их подкалывать. Между нами троими было негласное соглашение, что мы проучим его за то, что он такой высокомерный козел. Ребята поднимали шум в классе. Они готовились к чему-то большему. Наверное, хотели добиться его увольнения или еще чего-нибудь. Я уже заметил, что со мной он был не так дерзок, как с ними. Казалось, выделял меня среди других.

Я поднимаю бровь, глядя на него.

— Хорошо. Он точно выделял меня среди других. Но его интерес ко мне был другим. Сначала я не понимал, что это связано с сексом. Но Фитц быстро все прояснил. Он попросил меня встретиться с ним в беседке в центре лабиринта и, по сути, подначивал меня трахнуться с ним.

Никогда не бывает весело слушать о прошлых сексуальных подвигах своего парня. Еще менее весело, когда в них замешан взрослый профессор, оказавшийся ненормальным психопатом. Я стискиваю зубы, борясь со спутанным клубком эмоций, который захлестывает меня с головой, рассеивая сбивающую с толку, сложную форму ревности. Я сама попросила его рассказать мне об этом. Его нельзя винить за прямоту, когда речь идет о тонкостях их отношений.

— Он был полон решимости заставить меня подчиниться ему. Хотел, чтобы я сдался. — Рэн пристально изучает меня холодными нефритовыми глазами. — Ты ведь знаешь меня, Малышка Эль? — спрашивает он.

— Я знаю тебя, — утверждаю я. Никогда еще ничто не было более правдивым. Мой голос может быть тихим, почти шепчущим, но он уверенный. Твердый.

— Тогда скажи мне, — говорит он. — Скольким людям я уступал? Сколько людей уговаривали меня подчиниться?

Я улыбаюсь, потому что ответ на этот вопрос прост. Такого парня, как Рэн, пылающего решимостью, гневом и острым, как лезвие, вниманием, невозможно заставить подчиниться. Таких, как Рэн Джейкоби, невозможно заставить встать на колени. Он должен сделать это добровольно. Он должен захотеть этого. Только тихая, жгучая, бездонная любовь может дать таким, как темный лорд Бунт-хауса пространство или покой, чтобы сложить оружие и отдохнуть.

— Один.

Это слово крадет воздух между нами. На секунду в глазах Рэна вспыхивает гордый огонь, занавес отдергивается, открывая ошеломляющую стену эмоций, которые, постоянно кипящие, бурлящие, всегда горящие, обычно скрыты от чужих глаз. Сейчас он открывает ее мне, чтобы подчеркнуть важность своих слов: