Алексей Толстой

Читатель — составная часть искусства. В этом Толстой твердо убежден. И «Аэлита», естественно, возникла у него как ответ на веление времени и одновременно как удовлетворение собственной потребности в остросюжетном произведении. К тому же надо было ответить тем западным прорицателям, которые заговорили о гибели цивилизации или откровенно шумели о грядущем реванше и истреблении неполноценных наций. Разве Тускуб с его идеями подавления личности не похож на некоторых идеологов фашизма в Германии и Италии? «Равенство недостижимо, равенства нет. Всеобщее счастье — бред сумасшедших… Жажда равенства и всеобщая справедливость разрушают высшие достижения цивилизации. Идти назад, к неравенству, к несправедливости…. Заковать рабов, приковать к машинам, к станкам…» Эти слова, конечно, говорят на Земле, а не на Марсе, Тускуб всего лишь олицетворяет реакционные силы на Земле, против которых Толстой всегда решительно выступал. И кто не понимает, что, создавая «Аэлиту» и передавая ее в «Красную новь» и Госиздат, он, Толстой, совершает еще один политический шаг в сторону Советской власти, тот глубоко заблуждается: вся «Аэлита» — это гимн Земле, обновляющейся в революционном порыве, это гимн тем людям, которые совершили революцию на Земле и готовы продолжать ее где угодно, даже на Марсе, если жизнь там действительно устроена так, что торжествует олигархия, а народ порабощен. Как же можно этого не заметить?

А что тогда подобные критики будут говорить о «Рукописи, найденной под кроватью»? Пожалуй, никогда не удавалось Толстому так сжато, так психологически достоверно рассказать о человеческом падении, так точно мотивировать, обосновать все фазы разложения некогда нормального человека, потомка славного дворянского рода. Нужны были необычные обстоятельства, чтобы этот человек настолько морально разложился, что не испытывает никаких угрызений совести после убийства своего постоянного собутыльника и друга, не раз его выручавшего из беды. Герой повествования отказывается от Родины, проклинает людей, отбрасывает все понятия о чести, достоинстве, благородстве. «Только бы хватило на мой век, — да, да, именно, — абажура, кофейку, тишины… Отними у меня эту надежду — в ту же секунду рассыплюсь вонючей землей, не сходя со стула… Ахнул Октябрьский переворот, и завертелись мы все, как отравленные крысы… Было крошечное счастье, коротенькое и грустное… Все кануло в синюю бездну времени… Какое мне было дело, что где-то на востоке бушевала революция, сдвигались вековые пласты!.. Счастье, птичье счастье было у меня…» — в этих признаниях Александра Епанчина Толстой передает философию потребителя, живущего только для себя, для удовлетворения своих физиологических потребностей. Зря только в разоблачении этого обывателя некоторые увидели изображение чуть ли не всей российской эмиграции.

Против ожидания Толстой встретил холодный прием в литературных и театральных кругах Петрограда. Одни, возможно, опасались близости с бывшим графом да еще эмигрантом; другие не верили в его искренность, усмотрев в его возвращении приспособленчество, стремление оказаться на поверхности жизни; третьи сторонились как чужого, бывшего врага, принадлежавшего к господствующему классу, свергнутому Великим Октябрем (особенно поразила Толстого статья Полонского, опубликованная в журнале «Печать и революция», где критик откровенно заявлял, что «от идиллических картин любви Даши и Телегина веет непроходимой пошлостью», а всю первую часть будущей трилогии сравнивал с романом П. Краснова, с откровенно антисоветским произведением, усматривал в образе анархиста Струкова пасквиль на «большевистского комиссара»); четвертые равнодушно приглядывались к нему, не торопясь выражать своего отношения…

В журнале «На посту» он читал: «На правом фланге все реакционные по духу, враждебные революции по существу литературные силы, — от бывших графьев эмиграции до бывших мешочников Октября, от вчерашних друзей Буниных до завтрашних кандидатов в Гиппиусы, — все при содействии некоторых наших товарищей организованы и сплочены для борьбы с пролетарской и на деле революционной литературой». Толстому было ясно, кто имелся здесь в виду. Но он не унывал, он чувствовал свой высокий профессионализм и верил, что делом убедит в своей полезности для новых читателей. Если порой и становилось грустно от этих несправедливых наскоков, он умел скрывать свою грусть.

Во время первой поездки в Москву Толстой побывал в гостях у своего старинного друга Игоря Владимировича Ильинского. Собравшиеся в огромной квартире на улице Воровского, 8 холодно приняли Толстого. Но он все-таки втянул хозяев и гостей в разговор, и разговор не прошел даром: кое-кого Толстому удалось убедить в своей правоте.