Александр Суворов

На дворе поднялся радостный лай собак. Егеря седлали коней. Затрубил рог. Суворов с сыном уехал в поле.

Авдотья Федосеевна написала подруге своей, Прасковье Тимофеевне Головиной, записку, что завтра к ней прибудет с сыном, и, послав верхового, успокоилась совсем.

Василий Иванович и Александр вернулись домой в сумерках «с полем» – затравили на озимых двух русаков. За столом Василий Иванович выпил водки и предложил сыну:

– Ну-ка, Александр, выпей первую солдатскую чарку.

Александр не решился.

– Пей, если батюшка приказывает, – поощрила его с насмешкой мать. – Он тебя всей солдатской науке наставит.

Александр отпил глоток из отцовской чарки, поперхнулся и как бы нечаянно пролил остаток водки. Отдуваясь, он высунул обожженный язык и принялся вытирать его краем скатерти.

Отец рассмеялся.

Утром Авдотья Федосеевна нарядилась в свое зеленое платье. Александра одели в нарядный кафтанчик с золотыми пуговицами и белые панталоны.

Василий Иванович распорядился лошадьми. К крыльцу подали возок с лубяным верхом, запряженный тройкой. Авдотья Федосеевна, в салопе[36] и теплом чепце, с помощью Мироныча и сенной девушки долго устраивалась в повозке так, чтобы не помять своего роброна[37].

Потом Александр живо забрался в возок и уселся там бочком, стараясь не помять платье матери.

– Трогай! – крикнул Василий Иванович с крыльца.

Тройка подхватила, и возок выкатился за ворота.

Два века

Печальные осенние поля лежали вокруг да колкое жнивье, на котором паслась скотина. Облетевшая листва деревьев местами устилала дорогу богряно-желтым ковром.

Хотя Головины и считались Суворовым роднёй, Александра туда везли впервые. Он и радовался, и боялся – чего, сам не знал, – и торопил время. В одном месте дорогу тройке перебежала тощая, одичавшая за лето кошка. Она мяукала – вспомнив, должно быть, теплую печку – и страдала по легкомысленно покинутому дому.

– Кошка! Уж не лучше ли вернуться? – пробормотала Авдотья Федосеевна.

Александр понял, что мать чего-то боится.

– Кошка, матушка, не заяц! – попробовал Александр успокоить мать.

Кучер, не оборачиваясь, подтвердил:

– Кошка – к доброй встрече. Да ведь и то: бабьи приметы! Вот если попа встретишь, поворачивай оглобли. Это наверняка.

Часа через два на вершине холма, над серым от зябкой осенней ряби прудом, завиднелась новая усадьба Головиных – высокий дворец с большими окнами, белыми колоннами и круглой беседкой над лепным фронтоном красной крыши. Кое-где еще виднелся неубранный строительный мусор: битый кирпич, бревна, доски. Зияли известковые ямы. Торчали стойки неубранных лесов. Постройка дома только что закончилась. Правым от подъезда крылом дворец вплотную примыкал к старому одноэтажному, тоже каменному дому с железными ставнями на маленьких оконцах, построенному, пожалуй, в начале прошлого века, но стоявшему несокрушимо. Век нынешний и век минувший стояли плотно один к другому.

Авдотья Федосеевна велела кучеру подъехать к главному входу нового дворца. Тройка остановилась у дверей с зеркальными стеклами.

Из-за двери выглянуло чье-то испуганное лицо и спряталось. Долго никто не появлялся.

– Матушка, поедем назад, домой! – сказал Александр. – Нас не хотят пускать…

– Помоги мне выбраться.

Александр выпрыгнул из возка и подал руку матери. Она, кряхтя и бранясь, выбралась из экипажа.

– Смотри, не осрами меня в людях, – наставляла она сына. – Больше всего молчи. А если спросят, говори: «Да, сударь», «Да, сударыня».

– А «нет» нельзя? – спросил Александр.

Мать не успела ответить: зеркальная дверь отворилась, и оттуда выскочила сухая женщина, вся в черном, с пронырливыми светлыми глазами. Это была домоправительница Головина, Пелагея Петровна.

– Батюшки мои! Да это, никак, Авдотья Федосеевна! – воскликнула Пелагея Петровна. – Пожалуйте ручку, сударыня! Здравствуйте, матушка-барыня! Давненько к нам не жаловали. Сашенька-то как вырос – и не узнать! Пожалуйте, пожалуйте!..

Пелагея Петровна пропустила гостей в переднюю залу, велела кучеру отъехать на конный двор и заперла дверь на ключ.

В передней не было ни дворецкого, ни слуг. В доме стояла глубокая тишина.

– Как здоровье Василия Васильевича? – спросила Авдотья Федосеевна.

– Слава богу…

– А здоровье Прасковьи Тимофеевны?

– Тоже слава богу…

– Да что же это я ее не вижу? – обиженно проговорила Авдотья Федосеевна.

В былое время подруга всегда выбегала ей навстречу, чтобы обнять на самом пороге дома.

– Да все ли у вас благополучно? Тишина в доме, словно все вымерли…

– Ох, барыня-матушка! Коли правду сказать, не в час вы к нам пожаловали. Преогромное у нас несчастье приключилося! Такое уж несчастье, что и не знаю, как сказать. Господь нас за грехи карает!

– Да не пугай ты, Пелагея Петровна, – вишь, у меня ноги подкосились. Сказывай же!

Авдотья Федосеевна грузно опустилась на диван, сгорая от любопытства.

– Любимый-то кот барина, Ванька, залез в вятер[38] с живыми стерлядями, пожрал их всех, назад полез да в сетке и удавился!

– Насмерть?