Александр Пушкин и его время

— Ах, какая тоска! — восклицал он, закидывая руки за голову. — Сердце изнывает!

С утра 29 января перед подъездом квартиры Пушкина стояла уже сплошная толпа, к крыльцу трудно было пробиться… Дамы, дипломаты, авторы, офицеры, знакомые и незнакомые, заполняли комнаты. Лестница, прихожая были забиты простыми людьми, не смеющими пройти дальше.

А пульс падал и падал. Наконец — исчез. Бьет два часа. Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки.

Сказал:

— Позовите жену, пусть она меня покормит…

Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья дивана, поднесла мужу ложечку, приникла лицом к челу умирающего.

Пушкин погладил ее по голове и сказал:

— Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!

Она вышла обнадеженная. «Он будет жить, — говорила она, — вы увидите!.. Вы увидите». Пушкин отходил. В кабинете стоял, сложа руки на груди, Жуковский, тут же были и Вяземский с женой, Мещерский, А. И. Тургенев, Е. И. Загряжская, доктор Даль, полковник Данзас, доктор Спасский.

Даль шепнул:

— Отходит…

Минут за пять до кончины Пушкин попросил повернуть его на правый бок. Доктора исполнили его желание.

— Хорошо! — сказал он. — Жизнь кончена!

— Да, конечно, мы тебя повернули! — сказал Даль. Пушкин тихо поправил:

— Жизнь кончена! Теснит дыхание… Спокойствие разливалось по телу, руки стыли уже по плечи, пальцы на ногах, потом колени; дыхание, отрывистое, частое, переходило в медленное, тихое. Еще один слабый вздох, едва заметный, — и неизмеримая пропасть отделила живых от мертвого. Пушкин скончался так тихо, что друзья не заметили этого.

Минуты через две Жуковский спросил:

— Что он?

— Кончилось! — ответил Даль.

Прервалась великая тишина у смертного ложа. Увидев мужа мертвым, рыдала, билась в конвульсиях вдова, кричала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?» Жуковский посылал за скульптором Гальбергом, чтобы снять маску. Говорили теперь полным голосом, и это именно было ужасно для их же слуха: это же значило, что тот, ради которого все молчали, умер…

«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо, — писал Жуковский С. Л. Пушкину-отцу о смерти сына. — Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти., Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха, после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль в нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: что видишь, друг? — и что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо ему, и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли: Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

Темно-лиловый с кистями гроб с телом великого поэта поставлен был в передней, в полутемной комнате, освещенной только мерцанием нескольких десятков восковых свечей, горящих у гроба в четырех больших церковных ставниках, обвитых черным крепом. Гроб стоял на катафалке в две ступени, обитом черным сукном с серебряным позументом. В ногах стоял аналой, за которым басом читал дьячок. Тело покойного покрыто белым крепом и парчовым палевым покровом. Лицо было необыкновенно спокойно и очень серьезно, но нисколько не мрачно. Курчавые волосы разбросаны по атласной подушке, а густые бакенбарды окаймляли впалые щеки до подбородка… На Пушкине — его любимый темно-коричневый сюртук.

Толпа народа в эти дни стеною стояла против окон квартиры, завешенных густыми занавесями и шторами. Люди старались проникнуть к телу, но впуск был затруднителен. Входившие благоговейно крестились и целовали руку покойного. Есть свидетельства, что со времени кончины Пушкина и до перенесения его в церковь в его доме перебывало до 50000 человек. Один современник сообщает, что извозчиков нанимали просто «к Пушкину», без адреса.

Осаждались в эти дни и книжные лавки. Только что вышедшее полное издание «Евгения Онегина» малого формата расхватали — в эти дни разошлись более 2000 экземпляров. Книгопродавец Смирдин выручил сразу больше сорока тысяч рублей…