Александр Первый

Остановившись у двери кабинета, затаив дыхание, как будто умирающий был там за дверью, прислушались. Сперва Мельников, потом Аракчеев наклонился привычно ловким движением к замочной скважине и приложил к ней глаз: государь сидел один, читая книгу. Переглянулись молча.

Опять вернулись в Секретарскую.

— Проводи отца Фотия, чтоб никто не видал.

— Слушаю-с, ваше сиятельство!

— Князевой кареты с набережной не было?

— Не было.

— А с Эрмитажа?

— И оттуда не было. Везде люди поставлены: не пропустят.

— Смотри же: если что, сейчас доложи.

— Будьте покойны, ваше сиятельство!

— Да кучеру Илье скажи, не забудь: ежели государь на Фонтанку поедет, — курьера ко мне на Литейную тотчас же.

На Фонтанку — значило: к министру духовных дел, князю Александру Николаевичу Голицыну.

Аракчеев вынул из кармана золотую табакерку и сунул в руку Мельникова. Тот не понял, открыл ее, понюхал с таким благоговением, как будто к мощам приложился, и хотел отдать.

— Возьми, Ефимыч, на память.

— Ваше сиятельство! И так милостями осыпан… не знаю, как за вас Бога молить! — проговорил, целуя ему руку, Мельников.

— Смотри же, братец, чтоб все в аккурате было.

— Будьте покойны, ваше сиятельство! Когда камердинер ушел, Аракчеев сел в кресло у камина и вынул из портфеля письмо.

«Любезный мой отец и благодетель, батюшка, ваше сиятельство! Нет вас — нет для меня веселья и утешенья, окроме слез: все плачу, да плачу; воображаю, мой отец, что выходите из спальни и целуете меня за сюрприз. А подумаю, что вас нет, — так слезами и зальюсь. Если вы останетесь еще долго там один, то лучше уж прямо к вам, на Литейную, в тележке приеду, чем представлять вас каждую минуту с растерзанным сердцем. А у нас, батюшка, на мызе благополучно. Люди здоровы, а также скот и птицы. Только в молошнике разбил крышку фарфоровую Матюшка, и я его за то высекла; и Нефеда, и Финогена повара, по вашему, отец, приказу, также высекла хорошенечко. А Француженка и Осенняя Фаворитка отелились на прошлой неделе. В оранжерейных рамах стекла вставили. А соленой телятины две кадушки попортились; я людям на кухню сдала. Поберегите себя, душа моя, ради Христа! В сырую погоду не выходите. На молоденьких не заглядывайся, дружок. Часто в вас сомневаюсь, зная ваш карахтер непостоянный, но все вам прощаю, по любви моей: ежели мне вас не любить, то недостойна я и по земле ходить. Вашего сиятельства по гроб жизни своей слуга вечная, Настя. И за галстучек тоже целую».

Закрыв глаза, представил себе, как она целует его за галстук и в подбородок, в самую ямочку. Задремал; послышалась музыка ветра в эоловой арфе на одной из грузинских башен, и в этой музыке — баюкающий голос Настеньки: «Почивайте, батюшка, покойно — вашему слабому здоровью нужен покой…»

Вздрогнул, очнулся. Не ровен час — пропустит Голицына.

Чтобы отогнать дремоту, принялся считать в уме: сколько нужно метелок для грузинской мызы: в кухню господскую по 2 в неделю — 104 штуки в год; в службы людские по 5 — 260 в год; в оранжереи, конюшни, флигеля — всего 1890 в год; на 5 лет — 9450, на 25–47.250.

Задача была слишком простая; придумал посложнее: сколько надо щебенки для шоссейной дороги от Грузина до Чудова.

В каждой куче: в вышину — 3 аршина 7 вершков; в окружности — 6 аршин 13 вершков; по откосу — 4 аршина 9 вершков. Трудно было сосчитать в уме; взял клочок бумаги, карандашик обгрызенный и начал делать выкладки, ставя цифры как можно теснее, так чтобы все уместилось на одном клочке: был скуп на бумагу.

Хорошо стало, тихо, спокойно, безгорестно-безрадостно, как в вечности.

Вдруг, в самой середине выкладок, когда расчет подходил уже к миллионам кубических вершков, приотворилась дверь из флигель-адъютантской.

— Ваше сиятельство, от его высочества, великого князя, — доложил Клейнмихель.

— Я тебе, чертов сын, говорил: в шею гони! — произнес Аракчеев, бросился на него, выругался нехорошим словом и поднял руку.

Клейнмихель не шелохнулся, подставляя бесчувственно-кукольное лицо свое: казалось, удар прозвучит по лицу, как по дереву.

Аракчеев опустил руку и только прибавил неистовым шепотом:

— Вон!

Вернулся в кресло у камина; но уже не мог продолжать счет: помешали — запутался; огорчился, почувствовал сердцебиение и расстройство нервов.

— О, Бог мой, Бог мой! — тяжело вздыхал. — Минутки не дадут покоя…

Принял миндально-анисовых капель; отдохнул, успокоился и опять погрузился в выкладки.

Опять хорошо стало, тихо-тихо, безрадостно-безгорестно, как будто никогда ничего не было, нет и не будет, кроме совершенно тождественных, правильных, единообразных каменных куч, уходящих по обеим сторонам шоссейной дороги в бесконечную даль.

После свидания с Аракчеевым князь Валерьян поехал к своему приятелю, князю Сергею Петровичу Трубецкому, директору Северной Управы Тайного Общества, объявил ему о своем решении поступить в члены Общества и через несколько дней был принят.

ГЛАВА ПЯТАЯ