Александр II

Флигель-адъютант Альбединский состоял в Крыму при великих князьях Николае и Михаиле, к слову сказать, при них же был ранен, за что великие князья получили по Георгиевскому кресту. Петр Шувалов лет шесть назад, появившись при дворе, стал пользоваться особой благосклонностью великой княгини Марии Николаевны, чем был смущен крайне да и напуган, зная нрав Николая Павловича, и едва смог от нее отделаться. Николай Левашов был самый молодой и вполне покорялся воле властного Шувалова. Все трое были хорошо известны Александру Николаевичу и в дальнейшем сыграли весьма разные, но примечательные роли в жизни России.

Орлов, конечно, не посвящал jeunesse doree (золотую молодежь) в тайны дипломатических переговоров, и они поражались его видимой беспечности. Казалось, что всей подготовкой к заседаниям конференции занимается исключительно барон. В разговорах между собой два Петра и Николай недоумевали, за что покойный император так ценил этого седоусого ленивца, целыми днями просиживающего на диване с табакеркой в руке и насвистывающего марш конно-гвардейского полка. Правда, молодые люди не отказывались от чести поболтать с графом, пересказывая ему вычитанные из писем петербургские новости и услышанные в парижских гостиных сплетни. От всего связанного с политикой старик отмахивался, заставляя с подробностями рассказывать о любовных интригах и забавных происшествиях.

Со вниманием Орлов выслушал запрещенную песенку о французском императоре, в которой тот сравнивался с великим дядей:

Наполеон, спокойно-бледный,
Сам в битву шел;
За ним сквозь канонаду медный
Летел орел…
Сдались его веселой силе
Сто крепостей!
А у тебя лишь девки были,
Пигмей, пигмей!

Граф посылал их в Оперу и Комеди Франсез с тем, чтобы после дали полный отчет и о спектаклях, и о публике. В те дни весь Париж стремился на очаровательную комедию Альфреда Мюссе «Каприз». Особая пикантность постановки состояла в том, что прежде Парижа эта пьеса шла в Петербурге и с большим успехом. Сам Орлов съездил раза два в Оперу, насладился «Севильским цирюльником», а после попросил позвать в ложу композитора. Модный «Риголетто» ему не понравился. Альбединский уговаривал его послушать прелестную последнюю оперу Верди «Травиата», но граф только фыркнул. Поехали сами, а вернувшись из Оперы, случайно увидели, как Орлов фехтует со своим камердинером канделябрами. Одно слово, чудит старик!

Между тем, сидя на диване, Орлов сделался парижским «львом», привлекал всеобщее внимание и многообразный интерес. Тому способствовало многое: слава боевого генерала и опытного дипломата, репутация ближайшего друга покойного российского императора, нынешнее положение главы российской делегации на конференции, где все, казалось, было против русских, но, по ощущению опытных людей, возможны были изрядные неожиданности. Создателем ожидаемых неожиданностей и, добавим, весьма основательно, считали именно графа Алексея Федоровича.

Этому пожившему и все познавшему царедворцу хватало славы, власти и богатства, некоторое их увеличение было бы, конечно, приятно, но не более. Другое двигало им – любовь к России, стремление помочь родине, воодушевлявшие его честолюбие с младых лет. И с юношеским азартом, прикрываясь маской равнодушной усталости, семидесятилетний старик врубился в самую гущу мировой политики.

Конференция тянулась долго. Первым прибыл в Париж барон Бруннов. 14 и 16 февраля он имел встречи с председателем конгресса французским министром иностранных дел графом Валевским. Заметим, что именно российская сторона настояла на проведении конференции в Париже. Вначале предполагалось, что она откроется в Вене, и тогда преобладала бы австрийская линия, явно враждебная России.

Беседы с Валевским произвели на второго русского уполномоченного очень отрадное впечатление. По словам министра, император Наполеон хотел бы, чтобы начинающиеся переговоры увенчались успехом и для России. Сам император намеревался играть «умеряющую» роль перед лицом английской и австрийской делегаций, настроенных менее примирительно.

Английский уполномоченный лорд Кларендон прибыл 15 февраля, а 18-го имел свидание с Брунновым. Он был человеком робким и поначалу занял жесткую позицию, опасаясь оказаться в глазах общественного мнения Англии недостаточно активным защитником интересов Британской империи и сохранения англо-французского союза, угроза которому висела в воздухе.