Александр II

Вмешивался он в дела и далекие от флота. Например, добился снятия «дикой опалы» с сочинений Гоголя и богословских сочинений Хомякова, правда, не всех, немалую часть великая княгиня Елена Павловна издала в Берлине. Когда второй том гоголевской поэмы издали в покареженном цензурой виде, Константин горячо хлопотал, писал графу Орлову, Дубельту и – наконец выпустили без искажений последнее сочинение великого писателя.

Так назревали перемены. Так вырастали деятели, готовые их проводить. Пока же русское общество покорно стояло во фрунт перед императором… но были и ослушники.

Глава 5. Белое и голубое

Тихо было в России, но это была не мертвенная тишина кладбища. Нет, под внешним покровом покорности созревали новые всходы. Поскольку всходы вызревали не те, что желала власть, и в неположенном месте, власть их вырывала и вытаптывала. Главным оружием политического сыска было достославное III Отделение. Главой его после графа Бенкендорфа был назначен граф Алексей Федорович Орлов.

Орлов был слишком близок к государю, чтобы обрадоваться такой должности, но и чтобы осмелиться отказаться. Он согласился. Проявить свою энергию и честность, ловкость и тонкость ума здесь не представлялось возможным. Присущий ему недостаток терпения и кротости, напротив, побуждал, подчас, к мерам излишне крутым, что, впрочем, не считалось ошибкой.

Всему свету было известно, что император называет Орлова своим другом – большего служебного отличия и представить было невозможно. И потому, воцарившись в здании у Цепного моста на Фонтанке, Орлов с привычной ленью не искал важных поручений, даже избегал их, и отмахивался от нередко смехотворных дел, подсовываемых ему подчиненными. Точно так же он не спешил пользоваться своим влиянием, привилегией в любое время иметь доступ к императору. В общем, он «отправлял должность», а всеми делами правил известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, который не был близок к императору, которого не любили в обществе за хитрость и пронырливость, но которого опасались.

Отечественные историки яро обличают Дубельта в стяжательстве и лицемерии. Что до первого, то возражать тут трудно: не опускаясь до взяток, Леонтий Васильевич был крупным пайщиком в игорном деле известного афериста и казнокрада Политковского, ловко покупал имения и леса на имя жены. В какой мере он был лицемером – вопрос.

Герцен вспоминал о нем: «Дубельт – лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Что же было? Думается, сочетание чиновничьей исполнительности с умением ловко обделывать свои дела, а еще – искреннее служение на благо отечества так, как он это понимал. В посмертно опубликованных «Мыслях» Дубельта немало пассажей, с очевидностью рассчитанных на прочтение посторонними: «Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностью всех и каждого; в предупреждении всяких вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общего; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников.

Пусть же мне докажут, что такого рода служба не заслуживает уважения и признательности сограждан».

С какой стати безусловно умный человек станет заносить такие казенные перлы красноречия в личный дневник? Итак, лицемер. Он же вполне искренне советовал Герцену разные пути для того, чтобы избегнуть особого внимания полиции, избавиться от полицейского надзора и выехать в желанную «свободную Европу». По отношению к подчиненным был резок и груб, к посторонним – предупредителен и учтив, к равным себе – дружелюбен, а то и почти открыто насмешлив.

Дубельт не мог не понимать, что тот же Герцен с Огаревым не могли представлять никакой угрозы для безопасности империи. Это были действительно мальчишки, с умными и школьнически смелыми разговорами, которые вполне обыкновенно могли смениться на иные по прошествии нескольких лет.

Но Николай Павлович положил в основу своей внутренней политики, в отличие от старшего брата, не принцип попустительства под надзором, а недопущения с упреждением. Все круче зажимал он едва поднявшиеся ростки общественной жизни в России, и мудрено ли, что ростки эти под свирепым полицейским гнетом приобрели уродливую форму, что развивалось направление, заданное декабристами, направление антигосударственное, тотально нигилистическое.

Александр Николаевич таил от отца свои сомнения. Более откровенен он был с братом Костей, быстрым и резким по характеру. Но думали они тогда сходно.

– Смотри, – горячо говорил Константин брату в марте 1848 года. – Телеграмма из Вены: здесь тоже были бунты, и в результате вся Австрия получила конституцию. Итак, мы теперь остались одни в целом мире!