Александр II

Защитнику удалось сразу взять инициативу в свои руки. Кессель отказался от права отвести шестерых присяжных, тогда Александров отвел без объяснения причин одиннадцать. Были отведены почти все купцы. Оставлены: один купец, один свободный художник, один действительный студент, помощник смотрителя Александро-Невского духовного училища, четверо надворных и один титулярный советник, один коллежский регистратор, один коллежский секретарь, один дворянин.

Купцы были слишком независимы и непредсказуемы в суждениях, слишком, по мнению защитника, верноподданнически настроены. Чиновники же, составившие большинство в составе присяжных, как отлично знал Александров, по самой сути своей были ориентированы на мнение начальства. Полный зал светских дам, штатских и военных генералов явно должен был повлиять на решение заседателей.

Речь Кесселя была дежурно-бесцветной и не понравилась публике, о чем тут же стало известно на улице, и это оживило и ободрило молодежь. От выходивших из зала им становились известны основные этапы судебного разбирательства: неявка Трепова по болезни, выступление медицинских экспертов, подтвердивших тяжесть ранения, слова Засулич: «Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать», слова Александрова из его блестящей речи, вызвавшие воодушевление в зале и на улице:

– …Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны – они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями.

Почти вся публика с удовольствием восприняла вызов свидетелей, показаниями которых был опозорен пострадавший градоначальник. С очевидным сочувствием была принята публикой – и присяжными – характеристика Александровым обвиняемой: тихая девушка, любящая дочь, с отличием выдержала экзамен на звание домашней учительницы, приехала в Петербург поддержать старушку мать, случайно познакомилась с Нечаевым, не зная, кто он такой, по доброте отзывчивого сердца оказала ему небольшую услугу, за которую поплатилась двумя годами заключения в Литовском замке и Петропавловской крепости, а затем годами странствий в качестве административно высланной…

Без всякого преувеличения, публика слушала речь защитника, затаив дыхание. Александров с очевидностью показывал, насколько характерно рассматриваемое дело для «текущего момента», насколько оно выражает «основной исторический конфликт старого и нового»:

– …Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственные преступления нередко – только разновременно высказанное учение преждевременно провозглашенного преобразования, проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время…

Опаснейший тезис, придающий легитимность любому антигосударственному движению, Александров подкрепил лукавым примером:

– Мы, в настоящее славное царствование, тогда еще с восторгом юности, приветствовали старцев, возвращенных монаршим милосердием из снегов Сибири, этих государственных преступников, явившихся энергическими деятелями по различным отраслям великих преобразований, тех преобразований, несвоевременная мечта о которых стоила им годов каторги!..

Так на одной чаше весов оказались светлые идеалы, милосердный монарх, старцы-декабристы, юный Боголюбов и мечтательная Верочка, а на другой – генерал-солдафон с розгой в руке. Подлинное умопомрачение охватило петербургское общество в те дни, и в зале уже никто не думал о законе, о силе права, о том, какова цена достижения светлых идеалов революционеров, каковы их методы.

Утром Верочка вошла в зал в полуобморочном состоянии и мрачнейшем настроении, видя себя одинокой среди враждебней толпы. Но вскоре настроение ее переменилось, и она в душе хохотала над тупым прокурором, строгим судьей и сочувствующей публикой. Боялась она адвоката и присяжных, однако речь Александрова заставила ее разрыдаться от жалости к себе, а сочувственные взгляды со скамьи присяжных несказанно ободрили.

По словам защитника, выходило, что ей не нужны были ни жизнь, ни страдания генерала Трепова; что стреляла она, правда, на очень близком расстоянии, но не для того, чтобы наверняка убить, а дабы не пострадали посторонние. Об организации никто ни слова не сказал.

– …Ее песня была теперь спета, ее мысль исполнена, ее дело совершено, – с пафосом вещал Александров. – Нет основания в этой нанесенной ране видеть осуществление намерения причинить смерть, уравнивать этим нанесение раны покушению на убийство, а вполне было бы справедливо считать не более как действительным нанесением раны и осуществлением намерения нанести такую рану…

Не могу удержаться, чтобы и почти полтора столетия спустя не поразиться цинизму адвоката, подававшего неудачную попытку убийства как намерение чуть-чуть поранить.