Александр II

Повод для возмущения Безобразова был ничтожен, но дело осложнялось тем, что ревнитель дворянской чести был племянником князя Орлова, председателя Государственного Совета и Комитета министров. Вероятнее всего заносчивый племянник сам написал нелепое письмо. Ну а вдруг то было подсказано дядей, чтобы бросить тень и на новое учреждение и на его создателя, незаметно ставшего правой рукой министра Ланского? Было о чем задуматься и в Думе, и в министерстве внутренних дел.

Но время было, как уже говорилось, шаткое, неясно, что можно, а что нельзя. Один из гласных Думы Дмитрий Петрович Хрущов возмутился и напечатал письмо Безобразова и протокол Думы с обсуждением письма и объяснением законных оснований всего дела в московском журнале «Русские Вести». Вот тут-то и вспыхнуло.

Сановный и аристократический Петербург возмутился насмешке над одним из «наших». Дума тут же была признана учреждением «вредным» и «прямо революционным». И почему ее до сих пор терпят?

Обсуждение вопроса состоялось в Комитете министров под председательством Орлова. Думу обвиняли ни более ни менее как в государственной измене. Ланскому задали прямой вопрос: как может он терпеть рядом с собой такого неблагонадежного чиновника, как директор департамента Милютин, создатель сего революционного учреждения?

Добродушный румяный старец помалкивал, ибо и согласие, и отвержение обвинений были равно опасны. Вдруг возмутился князь Горчаков и горячо заговорил, что по всей Европе муниципальные учреждения независимы от администрации, настоящее же дело Милютина кажется ему сильно преувеличенным.

Молчавший до того государь повернулся к министру иностранных дел:

– Напрасно заступаетесь. Милютин уже давно имеет репутацию «красного» и вредного человека.

Только Комитет министров услыхал эти слова, все тут же успокоились и удовлетворились. Негодование мигом стихло. Думе объявили выговор и для порядка создали комиссию для пересмотра положения о Думе. Главное же, проверка намерений императора показала крепостникам, «стародурам»: он на их стороне. Как же они ошибались!

Весть об аресте Виленского дворянства разразилась над дворянской Россией подобно грому небесному. Дело было так. Отбив атаку крепостников по поводу Думы, Милютин пытался использовать все возможности для того, чтобы подтолкнуть императора к решительным действиям. Возможно, имей он прямой доступ в Зимний, что-то бы и смог, но на доклады ездил Сергей Степанович Ланской, могший толково изложить все, что ему внушил его помощник, но, конечно же, без той убежденности и неуступчивости, какие были желательны.

Ход дела, как это нередко случается, осложнялся и личными мотивами – соперничеством молодого Николая Милютина и опытного чиновника Алексея Левшина, уже несколько лет исполнявшего должность товарища министра внутренних дел. Оба они предлагали свои варианты освобождения крестьян: Левшин брал за образец опыт реформы в Прибалтике, где освобождение мужиков не сопровождалось наделением их землей; Милютин указывал на реформу в Пруссии, где крестьяне выкупили часть помещичьей земли, которой они пользовались. Ланской до поры до времени не отдавал предпочтения ни тому, ни другому своему сотруднику, но чувствовал, что одно упоминание Пруссии уже может вызвать доверие императора и внушит меньше опасений в исходе дела. За Левшина был его немалый авторитет в чиновном Петербурге, за Милютиным стояли великая княгиня Елена Павловна и дядя Павел Киселев, который (хотя и прозванный князем Меншиковым «Пугачевым») пользовался доверием государя. Ланской надеялся, что испытанное чутье придворного не обманет его в выборе. Мудрость министра состояла в том, что, пустив как будто дело плыть своим ходом, он зорко выжидал момент выбора верного течения.

Вскоре по возвращении из Эмса Александр одобрил план эмансипации, предложенный Комитетом. План этот прямо гробил все дело под успокоительными и увертливыми рассуждениями о приготовительном этапе, постепенном и осмотрительном движении «как указано Вашим императорским Величеством». За этот план, растягивающий дело освобождения на десятилетия, Александр даже выразил благодарность Комитету.

Милютин не понимал причин такого поведения императора и не мог знать их. Но то был крайне серьезный миг колебаний в умонастроении Александра Николаевича. После обстоятельного доклада Комитета, написанного в привычном для него духе и клонящегося к непроизносимой вслух, но подрузамеваемой мысли: «А зачем нам это надо? И так авось проживем!» – молодой государь по свойственному ему приливу лени и слабости с облегчением согласился: проживем и так. И не придется волноваться и кого-то обижать. Ведь почему-то же покойный батюшка все свое царствование готовился, но так и не пошел на освобождение. Мало ли что Гакстгаузен советует…