Александр I

Оставим эти вопросы без ответа. С нас хватит и того, что к осени 1824 года тучи над российским троном сгустились предельно. Что нервы русского царя были натянуты. Что во всем он видел знак приближающейся расплаты, отзвук гнева Божия, предвестье конца. Во внезапной смерти любимца, генерала Федора Уварова. В кончине единственной — любимой! — дочери (от Марии Нарышкиной) Софи, последовавшей 6 июня 1824 года, на 18-м году жизни (смерть эта напомнила о неслучайной бездетности, о младенческой смерти дочерей, прижитых с императрицей Елизаветой). В безнадежности положения самой Елизаветы.

Тем более грозное впечатление произвело на него петербургское наводнение 7 ноября 1824 года, начавшееся в 8 утра, завершившееся в 2 с четвертью пополудни, унесшее жизни 500 человек и разрушившее 324 дома. Естественно, мистически настроенный, нервно изломанный русский царь не мог не вспомнить о сентябрьском наводнении 1777 года, предварившем его рождение, и не соотнести 1777-й с 1824-м как начало — с итогом, как ожидание — с исполнением. Не мог он не подумать и о комете 1811 года, предвосхитившей Отечественную войну, и о пожаре в Царском Селе, случившемся 12 мая 1820-го, в самый день свадьбы Константина Павловича с Иоанной Груздинской, и навеявшем грустные предчувствия. И вновь, и вновь — об отцеубийстве.

«За наши грехи Бог карает. — Нет, за мои!»

В этих словах царя, брошенных в ответ на реплику Карамзина, слышится отзвук их давней предвоенной полемики. В своей «Записке» придворный историограф писал о временах «истинного» русского самодержавия, когда подданные не только были радостно покорны «доброй» царской власти, но не пытались свергнуть даже тиранов, видя в них проявление Божьего гнева и в себе, в своих прегрешениях отыскивая его причину: «Бояре и народ во глубине души своей, не дерзая что-либо замыслить против венценосца, только смиренно молили Господа, да смягчит ярость цареву — сию казнь за грехи их!»[314] Слова Александра в контексте карамзинских раздумий о благе истинного самодержавия звучат как самообвинение в разрушении строя русской монархической жизни.

2 июня 1825-го, на возвратном пути из Польши, царь ищет холм, с которого Наполеон смотрел на победоносную армию в миг начала войны 12-го года. Наполеон ждал тогда торжества и потерял все; Александр ждал трагедии — и вышел победителем, не предполагая, что когда-то пробьет и его час утраты. Жест, говорящий о многом.

И понятно, какой смысл должен был привнести царь в известие о желании Шервуда лично доложить сведения о заговоре против священной особы Государя Императора.

Шервуд заведомо не мог сообщить ничего особенно нового. (Единственное, что удивило Александра в шервудовом сообщении во время аудиенции 17 июля, так это сообщение о том, что в военных поселениях людям оружие дают, а есть не дают. Все остальное он и так знал.) Но царь тем не менее дал Шервуду поручение собрать более подробные сведения и отправил его в странствие по «темным местам» России. Почему? Потому что Шервуд был не источником информации, а роковым вестником брани. И посылали его только для того, чтобы он кожей ощутил: уже началось или еще нет.[315] Потому что антракт кончился, в Третьем Риме прозвенел третий звонок.

ГОД 1825. Октябрь. 27.

Поездка в Георгиевский монастырь. На возвратном пути внезапный северо-восточный ветер, похолодание. Шинель не взяли. Вернувшись, немедленно требует чаю в кабинет.

Октябрь. 29.

Доктору Тарасову велено приготовить отвар из рису — которым отпаивали во время рожистого воспаления.

Ноябрь. 3.

На пути в селение Орехово встречают фельдъегеря Маскова с депешей из Петербурга. Велено следовать за каретой на запятках. На резком ухабистом повороте Маскова высоко подбрасывает вверх, он падает на дорогу тычком головою.

Полночь.

Александру доложено о кончине Маскова.

«…Я не мог не заметить в Государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

(Доктор Тарасов.)

И это поняли многие в царском окружении. Аракчеев — прежде всего. Кажется, его любовная драма и оказалась встроенной в рамку сюжета исторической трагедии; в отличие от семейного потрясения Сперанского, в ней начисто отсутствовал сентиментальный смысл.

ТРИ НЕДОСТОВЕРНЫХ ИСТОЧНИКА

Поездка в Таганрог была спланирована заранее. О ней знали не только при дворе, но и в свете; естественно — обсуждали. Среди прочих слухов о причинах путешествия был и такой (впоследствии сообщенный декабристом Евгением Оболенским):