Александр I

К моменту, когда типография Греча приступила к печатанию тиража, старый ратоборец уже составил «Выписку зловредных и душепагубных учений, обретающихся в разных нечестивых книгах, изданных и распространяемых на российском языке от 1800 по 1824 год». Здесь он привел сомнительные места из продающейся в столице литературы духовного содержания и сопроводил их своими остроумными маргиналиями. Задача была важная: продемонстрировать царю неслучайность и взаимосвязь пропускаемых духовною цензурою богохульств, результатом коих может стать разрушение духовных устоев России, подготовка нации к политической измене Престолу. При этом, как писал сам Фотий, книжки давным-давно запрещенного «Сионского Вестника» за 1806 год весной 1824-го все еще продавались в лавках. Можно было бы задуматься о соотношении спроса и предложения, о том, реальна ли разоблачаемая угроза. Но Фотий ничего не видел и не слышал, кроме сполохов огненных озарений и гула своей пророческой мощи, — а потому считал пыльные экземпляры «Вестника» не признаком коммерческого неуспеха издания, но знаком непотопляемости коварных издателей.

Естественно поэтому, что когда из типографии был выкраден корректурный экземпляр переводного сочинения «Дух жизни и учения Иисуса Христова в Новом Завете. Часть I: Отделение 1, содержащее Евангелие от Матфея, перевод с немецкого языка» и по служебной цепочке: обер-полицмейстер — Магницкий — Аракчеев[278] — митрополит Серафим — попал к нему в руки, — отец Фотий затрепетал. Вот оно, доказательство давно предреченного им заговора иноплеменных!

Собственно, книгу Госнера ни в чем, кроме мистического анархизма и преизобилия светских благоглупостей на сакральные темы, упрекнуть было невозможно. Но Фотию и опекаемому им (роли теперь распределялись именно так) митрополиту Серафиму Госнерова проповедь всеобщего, русско-европейского возврата ко временам апостольским, к традициям первоначальной Церкви Христовой казалась «злейшим паролем» всемирной революции. «Дух жизни…», восклицал отец архимандрит, «есть повестка на явное возмущение всех уже приготовленных чрез другие книги во всех концах земли». Мнение это полностью разделял митрополит Серафим; он даже написал опровержение на Госнера — и с благословения отца Фотия отправил царю.

Но то был всего лишь упреждающий удар, огневая разведка. Потому что Госнером и запретом его опуса никто ограничиваться не собирался; даже падение Голицына (которого вскоре, в полном противоречии с церковным каноном, отец Фотий лично анафематствует) было промежуточной целью. Настоящим, полномасштабным итогом развернувшейся битвы должен был стать моральный переворот всей дворцовой жизни, перевод ее на совершенно иные идейные основания.

ГОД 1823.

Пестель ведет неустанные переговоры о соединении обществ; находит понимание дружеского кружка Кондратия Рылеева (который весной 1824-го станет фактическим руководителем северян); и все-таки решение о слиянии Севера с Югом отложено до 1826 года.

Апология, которую священно-архимандрит 12 апреля направил императору, называлась: «Пароль тайных обществ…» и составлена была в выражениях, напоминавших Манифест о начале войны:

«ПАРОЛЬ.

На основании христианской религии истребить христианскую религию, раскопать олтари и обрушить престолы!

Боже! Боже! Боже!

Векую оставил Ты еси проповедываться посреди нас акому отступлению от веры, нечестию и безверию? Это ерзость запустения на месте, реченная Даниилом пророком.

Сия тайна беззакония деется!

Она есть новая религия».

Недаром и пророк Даниил, возвещавший о последних временах, поминался тут рядом с карбонариями; недаром и восклицательные знаки выстраивались частоколом:

«С нами Бог!

Господь сил с нами!

О! Господи! спаси же! о! Господи! поспеши же! Не нам, не нам, Господи, славу даждь, а имени Твоему Святому во веки!»

Форма соответствовала содержанию; тот, кто обращается к людям как бы в последний раз, словно в ожидании мученической кончины и предсмертной судороги, и должен говорить торжественно и громко, не смущаясь приличиями.

Царю предстояло понять, что времени для недомолвок не осталось. Что роковой час пробил. Быть может, именно ради этого отец Фотий настоял на том, чтобы митрополит Серафим испросил монаршую аудиенцию 17 апреля в неурочный час, ближе к семи пополудни: впечатление от того многократно усиливалось.

Серафим страшился; силы оставляли его; отец Фотий (опять поступаясь патриархальным требованием чтить иерарха) «укрепил» колеблющегося духоподъемным поучением, лично усадил в карету, велел слугам запереть ее и немедленно следовать во дворец, пока его высокопреосвященство не передумали и не поворотили назад.

Результат превзошел ожидания.