Александр I

Пустота, воцарившаяся в «месте святе», выталкивала из глубин дворцовой жизни все смиренное, спокойное, здравое и трезвое, всасывая в образующуюся воронку все восторженное, возбужденное, фосфорисцирующее и громокипящее. Экзальтированные особы самых разных мистических толков сменяли друг друга при дворе с тою же неостановимостью, с какою сменяют друг друга цветные стеклышки в калейдоскопе. При этом во всех проступали черты одного и того же религиозного типа — нервно-утонченного, обостренного до предела и до предела же истощенного своей экзальтацией. Будь то «женка Криднер». Или Екатерина Татаринова. Или проклинавший их отец Фотий.

Подобно графу Аракчееву, Фотий (в миру Петр Никитич Спасский) был воспитан сельским дьячком и остро переживал свою ущербность в среде людей просвещенных. Даже если они были из духовного сословия и придерживались вполне ортодоксальных взглядов. Кажется, именно сдержанное уважение московского архиепископа Филарета к человеческому знанию и книжной премудрости погубило его в глазах Фотия. Филарету не помогло ни то обстоятельство, что был он предшественником отца Фотия по настоятельству в Юрьевском монастыре, ни даже то, что именно он некогда постриг Петра Никитича в ангельский образ. Великий русский библеист, как сказано в позднейшей «Автобиографии» Фотия, был «славен образованием»;[265] звучит строже судебного приговора. Вообще «ученость» — худшее ругательство в устах Фотия; и подчас самое устройство его фразы выдает истинную причину его недовольства оппонентом. Он хочет сказать: последователи масона Лабзина, издателя «Сионского Вестника», суть лжеучители, гностики, интеллектуальные соблазнители, а говорит: «люди ученые, профессоры, учители, чада Волтеровы». Он желал бы произнести: никакие доводы ума не могли победить истины простой веры, а тем не менее молвит: «У них (то есть начитанных. — А. А.) недоставало ни слов, ни смысла говорить с ним» (то есть с необразованным). Он предполагает пожурить стиль Филаретовых проповедей, — а клеймит начитанность проповедника: «Будучи многоучен, сказывал слова свои в поучение весьма редко (вот уж неправда! достаточно взять в руки многотомное собрание избранных проповедей Филарета! — А. А.) и неудачно». Он надеется указать на предосудительную силу Филаретова влияния на трон, а получается вот что: «по влиянию Филарета и всей партии ученой его».

И нетрудно догадаться, почему так происходило.

Образованность для Фотия была порождением городской жизни, а в ней отца игумена не просто все раздражало (что правильно — в шумном городе монаху и должно быть неуютно), но все, мнилось, таит незримую угрозу и направляется хорошо организованным и законспирированным злом.

Невероятно выразительно описывает Фотий Первопрестольную, куда он ездил окормлять духовную свою дочь, «боярыню Анну»:

«…Театры, какого бы рода ни были, как бы невинны и нужны ни казались представляемые от похотливцев христиан, все суть бесовские служения, работа мамоне, мудрование плоти, языческих мерзких служб идольских останки, капища сатаны, заведения злобы многопрелестные, виды прелести диавольские, училище нечестия, служба вражия, сеть князя тьмы — земный ад насмешливый; кратко сказать, многообразная мерзость запустения на месте святе… [Большой театр] мерзость вражия — храм сатане, после 1812 года воздвигнут был близ Кремля, святых соборов и обителей, где даже слышно бывает беснование театральное в вечер и нощию среди Кремля в самых святых церквах, когда в них совершается молитвословие всенощное Богу, Избавителю Москвы и всея России от пагубы.

…Усмотрел разные идолы в саду, близ дома во дворе у дщери, сказал: „Чадо, какие это вещи у тебя?“ Она сказала: „Статуи и болваны“… Иные были нагие мужеские и женские изображения, так что стыд был и смотреть на мерзости языческие в местах христианских; хотя были в саду и вне дома, но жизнь бывает человека не в одном доме, а и вне дома; соблазн, разврат можно от зрения воспоминания иметь в саду и везде… Все оные идолы были извержены из дому, двора и сада навсегда».