Александр I

Зарницкий простился с лесничим и с неизменным Щетиною и проводником отправился догонять русскую армию. Франц Гутлих снабдил их на дорогу провизией и подарил ему на память пистолет редкой работы.

– А мне, добрейший господин Гутлих, нечем вас отблагодарить: у меня ничего нет! Но по приезде в Петербург моим первым долгом будет прислать вам сувенир, – крепко пожимая руку лесничего, говорил ротмистр, прощаясь.

Провожатый скоро вывел их из леса на большую дорогу, по которой накануне в беспорядке шли русские солдаты, преследуемые неприятелем. Теперь на этой дороге не было никого.

– Идите прямо по этой дороге, и вы непременно догоните свою армию, – посоветовал проводник.

Ротмистр поблагодарил его и быстро зашагал вперёд. Щетина не отставал.

– А как думаешь, Щетина, жив Гарин? – спросил ротмистр у своего денщика.

– Навряд, ваше благородие, уж оченно храбро они сражались: своими глазами видел, как их сиятельство рубил французские головы.

– Да, да, сражался он как герой и пал с честью… Я лишился искреннего приятеля. Пока я жив, буду о нём всегда помнить. Жаль его, Щетина, очень жаль мне его, – грустно сказал ротмистр.

– Как не жалеть: человек молодой и дельный! Михеев, денщик княжеский, сказывал мне, как с князем прощались отец с матерью. Уж оченно больно, говорит, они плакали и убивались, отпуская княжича на войну, особенно сама княгиня.

– А об нас с тобою, Щетина, кто плакал, когда мы на войну отправлялись?

– Никто, ваше благородие!

– И убьют нас – некому будет поплакать, некому вспомянуть о нас!

– Некому, ваше благородие! – печально вторил старик.

– Живы мы – хорошо, а умрём – тужить по нас некому. Вот видишь, и одному быть тоже нехорошо. Правда, Щетина?

– Истинная правда, ваше благородие!

– Ты тоже одинок, Щетина?

– Как перст, ваше благородие!

– И никогда женатым не был?

– Всё было, ваше благородие! Жена была, детки были, да все умерли, все на погосте спят и меня, старого, поджидают.

– Ничего, Щетина, мы ещё с тобою поживём на белом свете, на ратном поле врагов царя и родной земли побьём. Так, что ли? – ударяя по плечу взгрустнувшего денщика, переменил тон ротмистр.

– И правда, ваше благородие, – побьём супостатов!

Оба – и молодой и старый – приободрились и быстрее зашагали по безлюдной дороге. Наконец они догнали задние ряды нашей армии. Теперь они были в безопасности.

Пётр Петрович отправился прямо к командиру полка. Тот знал, как много храбрости выказал ротмистр в последнем сражении, принял его очень ласково и приказал выдать ему лошадь.

– Вы, господин ротмистр, достойны награды… Я сам был свидетелем вашей храбрости и при первой возможности донесу о вас главнокомандующему, – проговорил генерал, пожимая руку Петра Петровича.

– Я не найду слов, как мне вас благодарить, генерал.

– Благодарность тут ни при чём, повторяю, вы вполне заслужили награду.

– Смею спросить у вашего превосходительства, не можете ли вы сообщить мне что-либо о князе Гарине?

– К сожалению, ротмистр, ничего; я только и знаю, что в списке убитых князь Гарин не значится; в числе раненых его тоже не видать. Не взят ли князь в плен?

– О, избави его Бог от этого. По-моему, плен хуже смерти, – со вздохом проговорил ротмистр Зарницкий.

Печальным вернулся он от генерала; неизвестность участи молодого князя Гарина заставила призадуматься Петра Петровича…

Он любил и уважал своего товарища.

ГЛАВА XIV

Вернёмся в Каменки. Посмотрим, что здесь произошло в отсутствие князя Сергея.

Князь Владимир Иванович несколько дней после отъезда сына ходил мрачным и задумчивым; княгиня Лидия Михайловна чаще стала запираться в образную и выходила оттуда с заплаканными глазами; княжна Софья тоже молилась за брата.

Вскоре после отъезда брата княжна однажды, в сопровождении своей наперсницы Дуни и лакея, отправилась в лес за грибами. Они долго ходили по лесу, набрали грибов целую корзину и совершенно случайно подошли к мельнице старика Федота.

На мельнице было тихо. Мельника не было дома, и княжну встретила Глаша, измученная тоской и печалью, с не высохшими ещё от слёз глазами. За последнее время Глаша очень переменилась. Она осунулась и похудела: разлука с милым, его грубое признание тяжело отозвались на Глаше. Княжна заметила эту перемену и ласково спросила:

– Что с тобою, Глаша? Здорова ли ты?

– Я здорова. Ничего.

– Ты так переменилась! Тебя просто узнать нельзя – прежде была такая красавица.

– А теперь я подурнела, княжна?

– Не подурнела, а похудела. Скажи, Глаша, что с тобой? Ты знаешь, я так люблю тебя.

– Покорно вас благодарю, княжна.

– Уж не обидел ли тебя отец? – продолжала допрашивать княжна.

– Обидел меня – только не отец, княжна!

– Кто же? Кто обидел? – допытывалась Софья.

– Зачем вам об этом знать, ваше сиятельство? Ведь для вас всё равно.

– Как «всё равно»? Ты меня обижаешь, Глаша!

– Княжна, голубушка, не сердитесь на меня, неразумную, глупую. Пожалейте меня, я стою жалости… – Глаша горько заплакала.

– Успокойся, Глаша, не плачь, пойдём в горницу. Я, кстати, отдохну – я очень устала, – а вы подождите меня здесь, – сказала княжна Дуне и лакею.

Софья села в избе у стола и рядом с собою посадила Глашу.