Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность

Конечно, очень и очень немногие западники зашли так же далеко, как Герцен. Большинство их остановилось на мечтах об уничтожении крепостного права, о свободе науки и просвещения, о кое-каких гарантиях личности и обществу от произвола.

Сам Герцен, увлеченный приближением эпохи великих реформ, стал народником.

Кем же был он в конце концов – этот таинственный человек и странный незнакомец русской жизни?

Он был, думаю, идеалист и романтик. Он преувеличивал силы людей и их увлечения, вызванные высокими чувствами. Он думал, что достаточно одного мгновения, чтобы переродить нашу землю и избавить ееот зла, несправедливости и насилия, – и здесь-то жизнь нанесла самые сильные и жестокие удары его сердцу… Грозная и неожиданная восстала перед ним историческая действительность, стихийный ход ее развития, и он должен был признать ее могущество, но, и признав его, он продолжал видеть в ней врага. Отсюда его разочарованность и усталь, его проклятия по адресу исторического хода вещей…

«…Кто-то, – говорит он, – обещал, что все в мире будет изящно, справедливо и идти, как по маслу. Довольно удивлялись мы отвлеченной премудрости природы и исторического развития, пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного. Разум, мысль – это заключение, все начинается тупостью новорожденного, возможность и стремление лежат в нем, но прежде, чем он дойдет до развития и сознания, он подвергается ряду внутренних и внешних влияний, отклонений, остановок…»

«Сознание бессилия идеи, отсутствие обязательной силы истины над действительным миром – огорчает нас. Мы скорбим, болеем. Боль эта пройдет со временем, трагический и страстный характер уляжется, ее почти нет в Новом Свете – Соединенных Штатах».

«Но чему-нибудь послужили и мы. Наше историческое призвание, наше деяние в том и состоит, что мы нашим разочарованием, нашим страданием доходим до смирения и покорности перед истиной и избавляем от этих скорбей следующие поколения. Нами человечество протрезвляется, мы – его похмелье, мы – его боли родов».

«Мы знаем, как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без жертв, на грудах трупов – ей все равно, она продолжает свое, или так продолжает, что попало – десятки тысяч лет наносит какой-нибудь коралловый риф, всякую весну покидая смерти забежавшие ряды. Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу… Чему-нибудь послужим и мы… Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы».

«Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще греческий идеал. Средние века не были развитием Рима. Современная западная мысль воплотится в историю, будет иметь свое влияние и место так же, как тело наше войдет в состав травы, людей. Нам не нравится это бессмертие, что же с ним делать?…»

Он, идеалист, дошел – и, конечно, слишком скоро, слишком поспешно и, повторяю, слишком странно – до бессилия идеи. Это не его ошибка, это ошибка целого поколения, выросшего на грезах романтики. Он не знал, что кроме идей, которым гордые люди предназначили роль руководительниц истории и жизни, ее законодателей – идей высоких и славных, стремящихся свернуть действительность с ее пути, – есть другие, более скромные, но и более могущественные зато… Эти идеи проникнуты сознанием, что только сила побеждает в жизни, что свою силу они могут взять только из действительности и соответствия с ней, с ходом ее развития, с ее необходимыми итогами, которые – все равно, хотим ли мы этого или не хотим, – она вносит, хотя бы кровавыми цифрами, в приходо-расходную книгу человечества…

«Теперь, граф Бисмарк, ваше дело»… Это стон и крик души человека, выросшего на грезах и утопиях, это отчаяние художника, которому кто-то грубый и невежественный испортил чудную картину, нарисованную воображением, раскрашенную дивными красками горячего и благородного чувства… И он, художник, ушел сам в себя, обиженный и оскорбленный, ушел и потому еще, что история не исполнила его «святого каприза».

Есть много драм в жизни человека, есть много драматических коллизий, но и эта драма столкновения страстной мечты с суровой и безличной историей – не меньше других.

Кто же для кого, в конце концов? История для человека или человек для истории и ее неведомых и, может быть, совсем несуществующих целей?… Неужели вся наша работа, наши мечты и наши стремления – простая иллюзия, прихотливая игра стихийных сил природы на поверхности земного шара?

Он склонился к последнему ответу в минуты тяжелого раздумья, когда остался почти один в жизни, один среди людей, истомленный работой неверующего духа.

Он говорил: «Мы знаем, как природа распоряжается личностями: после, прежде, без жертв, на грудах трупов – ей все равно, она продолжает свое, или так продолжает, что попало…»

Ему страшно было написать такие слова, потому что святая святых его настроения, его романтического чувства, его миросозерцания заключалась в слове «человек».