Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность

В бесполезной борьбе с разъяренной стихией общественного мнения погибла и деятельность Герцена. Две-три статьи о варшавских событиях – и он заслужил титул анархиста и изменника отечеству. Живая работа опять оборвалась, и уже навсегда. Оставалось одно: вспоминать о прошлом, еще раз переживать то, что когда-то так волновало и мучило, что являлось теперь в памяти преломленным, проходя сквозь призму творческого воображения. Жизнь превратилась теперь в прогулку по кладбищу, усеянному дорогими могилами надежд, упований, людей. Среди этих могил была одна, самая дорогая, самая грустная, и к ней все чаще и чаще стал обращаться Герцен. Кладбище навевало мысль о смерти скорой и неизбежной; дорогая могила – могила любимой жены – робко шептала о чем-то другом, не давая отчаянию совершенно заполонить измученную душу…

Глава XI. Последние годы

По окончании польского восстания, в 1864 году, Герцен оставил Лондон и вместе со своим семейством и Огаревыми поселился в Женеве. Туда же он перевел и свою типографию. В Женеве он жил постоянно вплоть до 1866 года.

Это были для него тяжелые годы. «Колокол» продолжал выходить, но ясно было, что его влияние – в прошлом: одни считали его слишком умеренным, другие – чересчур красным. В России наступала новая эпоха, начиналась реакция, а вместе с этим партией движения, вышедшей из массы общества, создавались кружки с исключительными целями и исключительной проповедью.

В Женеву то и дело наезжали молодые эмигранты, но между ними и Герценом было слишком мало общего не только для того, чтобы столковаться, но даже и для того, чтобы просто разговаривать!

Воспоминание об этой молодой эмиграции осталось очень тяжелым для Герцена. Он говорил о ней не иначе, как с раздражением и даже отвращением. На Герцена и Огарева эмигранты смотрели как на отсталых инвалидов, как на прошедшее. Мало-помалу они приняли покровительственный тон и стали поучать стариков, упрекать их за барство, за комфорт, за спокойную жизнь и дошли наконец до того, что обвинили их в присвоении чужих денег!

«Я не бросаю камнем в молодое поколение, – говорит Герцен, – но эти представители были представителями крайности, временный тип, переходная форма, болезнь, развившаяся из застоя… Самые простые отношения с ними были затруднительны. У них не было ни воспитания, ни научной подготовки. Конечно, все это по необходимости должно было переработаться и перемениться; жаль только, что подготовленная почва была слишком проросшею плевелами».

Но оправдывал ли Герцен «накипь брожения» или обвинял ее, ему жилось от этого не легче.

В Женеве опять стало душно, невыносимо, и под старость опять начались для Герцена годы странствований, беспокойных скитаний и тоски бездействия. Столкновения с женевской эмиграцией продолжались; Герцен сердился и жаловался; но зачем нам подымать старую пыль? Интереснее литературные предприятия Герцена. Пера он не выпускал до самой смерти; оно, как неизменный друг, не раздражало, не могло предать. В эти последние годы «Колокол» перестал выходить, потом опять был возобновлен, издавалась «Полярная звезда», готовилось полное собрание сочинений. Обо всем этом упоминается в письмах.

Например, в январе 1868 года Герцен писал Огареву из Ниццы:

«В „Figaro“ было несколько строк о прекращении „Колокола“ и переведен весь анекдот о N.N. Заметь, ни одного русского голоса – ни даже частного. „Колокол“ умер, как Клейнмихель, „никем не оплакан“, и мы лезли из шкуры для этой милой св…».

Или:

«Журналы обыкновенно интересны. Как-то пульс старушки поднялся и даже „Голос“ буянит не в свою голову. В нем две резкие статьи. Далее, поручи Тхоржевскому достать „Revue des deux mondes“ 1-го апреля и прочти статью Мазада о России; не смотри на пошлое, шляхетски „вестовое“ окончание, – статья очень интересна. Мне теперь лафа – все уехало или уезжает и в Casino человек пять и сотня журналов. Ох, следовало бы теперь поработать где-нибудь на виду… В Париже я увидел, что вновь было бы легко поставить барку по теченью… но… частные дела, может, больше всего мешают всему».

Однако желание поработать где-нибудь на виду, на глазах большой публики осуществлялось крупицами: лишь кое-что из-под пера Герцена попало в русские журналы. Это тоже было неприятно, и неприятно главным образом потому, что чувствовалась полная невозможность возвратить прежнее… да и зачем было возвращать его?