Альберт

Мы останавливаемся, она смется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ и снова смотрятъ на нее. – Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ:¹³ Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все боле и боле сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагорвшей свчи. Да что Осипъ? Она, смясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <будто спокойно> напвая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дорог, хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. «Не хочу понимать» и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще веселй смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мір ничего лучше, прелестне не могъ сдлать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафь Михайловн, а А. М. матушк, и матушка по секрету составитъ совщаніе съ сосдями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что он? Да ихъ нту. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Нтъ для меня кром нея никого и ничего на свт. Но я вышелъ на крыльцо освжиться и, проходя назадъ, нечаянно встртилъ Матрешу. Какія тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльц, держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засмялась и убжала, а я опять вошелъ въ залу. – Боже, какъ мн было хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <Вс на меня смотрятъ, вс на меня радуются. Да больше имъ и длать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ¹⁴ черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И вс смотрли и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сдлать все, что бы не захотлъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазвнли бубенчики, Лизаньк съ матерью подали дрожечки. – Какъ я чудесно огорчился! Какъ я ршилъ: они не подутъ, и они не похали. – Мамаша, просите, – сказалъ я. Старушка побжала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И гд теперь эта прелестная старушка? Они остались, но зачмъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совсмъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной трав по двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мн теперь еще сдлать: пойти купаться или похать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ – или лечь тутъ спать на мороз и потомъ сказать, что я это для нея сдлалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себ и пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я – все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лиц.

Вотъ что напомнили звуки музыки тому, кто лежалъ на [ди]ван, и отъ этаго онъ плакалъ. Онъ плакалъ не отъ того, что прошло то время, которое онъ могъ бы лучше употребить. Ежели бы ему дали назадъ это время, онъ не брался лучше употребить его, а плакалъ отъ того, что прошло, прошло это время и никогда, никогда не воротится. Воспоминаніе о этомъ вечер съ мельчайшими подробностями мелькнуло въ его голов, можетъ быть, по тому, что звукъ скрыпки Алберта похожъ былъ на звукъ первой скрыпки Жида, игравшаго на свадебной вечеринк, можетъ быть и потому, что то время было время красоты и силы, и¹⁵ звуки Алберта были вс красота и сила. Дальше скрыпка Алберта говорила все одно и одно, она говорила: прошло, прошло это время, никогда не воротится; плачь, плачь о немъ, выплачь вс слезы, умри въ слезахъ объ этомъ времени, это все таки одно лучшее счастье, которое осталось теб на этомъ свт. И онъ плакалъ и наслаждался.

* № 3 (III ред.).

– Разскажите пожалуйста, господинъ Албертъ, – сказалъ Делесовъ улыбаясь, – какъ это вы ночевали въ театр, вотъ, я думаю, были поэтическія, гофманскія ночи.

– Ахъ, что говорить! – отвчалъ Албертъ. – Я и хуже ночевалъ, и въ конюшняхъ, и просто на улиц ночевалъ..... О! много я перенесъ въ своей жизни! Но это все вздоръ, когда здсь есть надежда и счастіе, – прибавилъ онъ, указывая на сердце. – Да, надежда и счастіе.

– Вы были влюблены? – спросилъ Делесовъ. —