Алая буква

Итак, Эстер Принн вернулась и вновь подставила свою грудь забытому символу позора. А что же произошло с маленькой Перл? Если осталась она в живых, то должна была превратиться к тому времени в юную женщину в расцвете лет. Никто не знал и так никогда и не узнал с совершенной достоверностью, что сталось с девочкой-эльфом – отправилась ли она в безвременную могилу, почив еще в девичестве, или же прошедшие годы, смирив и смягчив непокорную и необузданную ее натуру, дали ей тем самым возможность изведать тихое женское счастье. Но в жизни Эстер на протяжении всего остатка ее дней заметны были признаки того, что затворницу любит и о ней печется некто, живущий в другой стране. Ей приходили письма с печатями, украшенными гербами, неведомыми английской геральдике. В доме появлялись вещи, отмеченные удобством и роскошью, привычкой к которым Эстер Принн никогда не была избалована. Приобрести такие вещи можно было только на большие деньги, а подсказать мысль купить их для нее могла одна лишь любовь. Были в доме и безделушки, изящные милые пустяки, сувениры, украшения, выполненные, судя по всему, тонкими пальчиками и по велению любящего сердца. А однажды заметили, что Эстер шьет детское платьице, расцвечивая его таким причудливо-фантастическим, затейливым узором, что, появись дитя в таком наряде среди наших трезвомыслящих сограждан, это вызвало бы настоящий переполох.

Словом, по слухам, а заинтересованный этой историей век спустя таможенный инспектор Пью слухам этим верил, как верит самым искренним образом один из недавних его преемников по таможенной службе, Перл была не только жива, но и состояла в счастливом браке и, помня о матери, с радостью приняла бы ее, печальную и одинокую, в свой дом и развеяла бы ее одиночество, сидя с ней вместе у очага.

Но неведомой стране, в которой обрела приют ее дочь, Эстер Принн предпочла жизнь в Новой Англии, казавшуюся ей и более реальной, и более осмысленной, – здесь совершила она грех, здесь страдала и здесь ей надлежало принять искупление. Вот она и вернулась, чтобы продолжить – по собственной воле, ибо никакой суд ее к этому не принуждал, – носить на себе знак, мрачную историю которого мы вам поведали. Знак этот так и не покинул ее груди. Но за долгие годы трудов, размышлений и самоотвержения, из чего и состояла жизнь Эстер, алая буква потеряла значение клейма, вызывавшего у людей лишь презрительное негодование. Теперь, глядя на знак, они испытывали лишь тихую грусть и сожаление, а к былому трепету перед его носительницей ныне примешивались сострадание и даже нечто сродни уважению. И так как Эстер Принн не преследовала никаких корыстных целей и ни в коей мере не желала для себя развлечений, люди несли ей свои скорби, делились трудностями и искали совета, зная, что и ей самой пришлось изведать немало бед. Женщины, постоянно испытуемые или раненные извечными женскими страстями, обманутые, отвергнутые, заблудшие, мучимые греховным чувством или невозможностью снять камень с души, открыв ее тайники кому-то неравнодушному, тянулись к жилищу Эстер, допытывались у нее о причинах своих несчастий и испрашивали средств избавления от них. Эстер как могла утешала их, давала советы. А еще она заверяла их в том, во что свято верила сама: что в свое время, когда Господь сочтет мир созревшим для этого, он одарит людей новым знанием истины и установит отношения мужчины и женщины на новом, более прочном фундаменте взаимной любви и счастья. Когда-то Эстер ошибочно полагала, что ей выпала пророческая роль и судьба ее – стать предвестницей этой замечательной эпохи. Но давным-давно она поняла невозможность того, чтобы святая и сокровенная истина была доверена женщине, запятнанной грехом, изнемогающей под тяжестью стыда или даже просто согбенной долгой и неизбывной печалью. Ангелом и апостолом грядущего откровения призвана стать женщина поистине чистая, величаво-прекрасная и достигшая просветления не на сумрачных тропах скорби, а пролетевшая воздушными путями радости и являющая пример счастья, испытанного в святой любви, и жизни, устремленной к этой цели.

Так говорила Эстер Принн и, потупив печальный взор, поглядывала на алую букву. А много-много лет спустя на погосте возле места, где потом была воздвигнута Королевская часовня и неподалеку от старой, осевшей, почти сравнявшейся с землей могилы, была вырыта новая – совсем рядом, но все же отделенная от старой могилы некоторым пространством, как будто в доказательство невозможности соединить прах обоих усопших. Однако надгробие у них было общим. В отличие от прочих памятников вокруг, богатых, украшенных фамильными гербами, их надгробие было простой плитой из сланца, на которой любопытный исследователь кладбищенской архитектуры мог, к удивлению своему, различить подобие вырезанного щита с остатками надписи, на наш взгляд, весьма подходящей для девиза или же краткого изложения нашей легенды – так мрачна она и беспросветна, как сама ночь, озаренная лишь туманным и неясным проблеском света в самом ее конце:

«На черном поле алая буква «А».