Аквамарин

Ну да, при дыхании я еще чувствую небольшое покалывание. Но с каждой минутой становится всё лучше. В конце концов я встаю, ковыляю к тому камню, на котором оставила свои вещи, и вытираюсь. На меня накатывает незнакомое чувство восторга. Как же это было потрясающе! Никогда в жизни я не ощущала ничего более крутого. Как жаль, что мне нельзя будет это повторить! Никогда.

Дорогу назад к дому отыскать труднее, чем дорогу на пляж. По пути сюда я была так взволнованна, что не догадалась запомнить какие-то приметы, и вот теперь плутаю и не понимаю, который час. Постепенно я начинаю нервничать. Но когда в третий раз залезаю в кусты, я нахожу дыру в заборе и попадаю в Поселок. Придя домой и посмотрев на часы, обнаруживаю, что времени еще полно. Как жаль. Я могла бы еще целых полчаса пробыть под водой. Быстро принимаю душ, а потом смотрю на себя в зеркало. Решаю, что больше никогда в жизни не буду затягивать свои жабры аэрозольными пластырями. И почему, собственно, они раньше казались мне уродливыми? Они прекрасны. Необычны, но прекрасны.

Я переодеваюсь и отправляюсь в школу.

Сегодня мне не удастся быть невидимой, двигаться как облачко дыма. Мне кажется, что сегодня я должна светиться изнутри, и больше всего мне бы хотелось идти по городу, громко распевая и танцуя. Как странно входить через главные ворота и видеть бассейн для рыбы. Я больше не боюсь его. Кажется, рыбы смотрят на меня и ждут, когда я приду их навестить.

Но даже если я и правда свечусь изнутри, внимания на это никто не обращает. Никто со мной не заговаривает, никто меня не трогает, я беспрепятственно прохожу на свое место в классе, как будто бы сегодняшний день такой же, как любой другой.

Но он не такой же, я это чувствую, когда выглядываю в окно и вижу море. Я смотрю на него другими глазами. Осознаю, что теперь у меня новая проблема: смогу ли я противостоять искушению снова войти в воду? Потому что этого мне категорически нельзя. Это очевидно. Кто-нибудь может увидеть, как я захожу или вылезаю, может заметить мои жабры, и тогда тайна, которую я должна сохранять, будет раскрыта.

Это будет ох как нелегко, я это чувствую. Раньше я смотрела на море со страхом и думала, что это плохо. Но теперь, когда смотрю на него с тоской, я понимаю, что это гораздо, гораздо хуже.

И только один человек замечает, что со мной что-то не так, – Пигрит.

После школы он подходит ко мне и говорит:

– Ты сегодня как-то по-другому выглядишь.

Я улыбаюсь и отвечаю:

– Я видела прекрасный сон. Невероятно прекрасный.

После обеда я запираюсь у себя в комнате и продолжаю расшифровывать мамин дневник. Постепенно я начинаю разбирать старый рукописный шрифт, мне даже хочется самой научиться так писать. Я размышляю о том, где бы мне достать бумагу и что-нибудь для письма, но идей у меня нет никаких.

Странно, конечно, что в неотрадиционалистской зоне всего этого нет. Писать на бумаге – что может быть традиционнее?

Во времена, когда моя мама была ребенком, это еще было обычным занятием.

Очень странно.

Читать дневник интересно, но толком ничего нового о своем происхождении я не узнаю. Мама целыми страницами описывает, какие я издаю звуки и какого цвета у меня стул. Теперь я знаю, когда у меня вылез первый зуб (3 декабря 2135 года, левый резец снизу) и когда я начала ползать (19 января 2136 года). Я читаю о проблемах с деньгами, преследовавших мою маму, о проблемах с квартирой, которая была слишком маленькой, слишком шумной и слишком дорогой, о том, как она уставала, о боли при кормлении, о разных работах, которыми она перебивалась: меняла аккумуляторы в автопрокате, варила криля на консервной фабрике, была хостес [9] на Multi-D-выставках… Читаю о книгах, которые она начинала и снова стирала, о заявках на смену зоны, которые отклоняли, о размышлениях, как жить дальше, о днях, когда она совсем теряла присутствие духа, и днях, когда она была совершенно счастлива. Но ни слова о моем отце. Или – в случае, если у меня вовсе нет никакого отца, – о моем происхождении. Ничего. Она любит меня всем сердцем, я чувствую это по тому, что и как она пишет, но она совершенно не пишет о том, откуда я взялась или почему я такая, какая есть.

И она постоянно упоминает свою сестру. Похоже, тетя Милдред присматривала за мной, уже когда мне была пара недель от роду. Но почему-то я не понимаю почти ничего из того, что пишет моя мама, – об опекунах, о «типичных проблемах», о несчастном случае, про который я ничего не знаю, хотя он, по всей видимости, сыграл важную роль в моей жизни. «Я бы с удовольствием взорвала это бюро соцобеспечения», – не раз пишет она. Не менее часто она пишет, что «нам просто нужно перестать подчиняться. Ведь именно так и вышло с народными восстаниями, разве нет?». В этих местах я чувствую, что она была очень рассержена.

Я прекращаю читать, когда приходит время ужина. Лучше всего будет спросить тетю Милдред о том, что же тогда случилось. Как только я соберусь с духом.