Актриса

— Человек, покушавшийся на ее жизнь, влез через окно реквизиторской. — Голос Севки прозвучал неожиданно злобно и определенно. Глебу показалось, что он сознательно вместо имени, которое ему прекрасно известно, сказал «человек». — Зинаида Ивановна бросилась вызывать «скорую», а я в полной прострации понесся за бинтами и йодом и увидел, что окно открыто. Преступник или прятался в театре, или заранее, уходя, оставил его незапертым, иначе бы с улицы проникнуть внутрь не удалось. Там на окне решетка, и ее можно сдвинуть только изнутри. Я все это сразу заметил… — Он спрятал лицо в ладони и зарыдал, как маленький. — И за что мне это? — выкрикивал он, давясь словами. — Тогда с Оболенской… я первый обнаружил… и теперь… Я чуть не сошел с ума, когда мне под ноги… потекла кровь… И потом она… в этом кресле… Нельзя допустить, чтобы она умерла! Что же это?! Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного! Господи! Сделай так, чтобы она выжила! — бормотал Севка, рукавами свитера размазывая по лицу потоки нескончаемых слез.

В больнице они больше часа ждали врача. К ним вышел молодой человек и, кивнув в знак приветствия, немногословно объяснил, что критическое состояние больной не дает возможности делать какие-либо прогнозы. Объективно — состояние крайней тяжести, но медики сделают все, что в их силах. Звонить можно в любое время, приходить — не имеет смысла. В реанимацию все равно не пускают.

В театре, казалось, замерла вся жизнь. Только теперь в полной мере все поняли, какой мощной жизнеобеспечивающей энергетической пружиной была Алена. Актеры слонялись по коридорам, гримерным в ожидании очередной сводки из больницы. Даже разговаривать все стали тише, словно она находилась где-то здесь, рядом, и громкий звук голоса мог ее потревожить. Женя Трембич, уехавшая в Таллин на похороны Энекен, звонила на проходную театра каждые два часа. Севка впал в какую-то странную спячку. Вялый, с трудом передвигающий ноги, он приходил утром в театр и, засыпая в любом месте, куда присаживался, в результате сваливался на кушетке в реквизиторской и просыпался лишь к вечернему спектаклю. Но хуже всех выглядела Катя. Актриса была точно натянутый больной нерв, казалось, тронь ее, и она зазвенит высокой отчаянной, безысходной нотой. Худющая, с ввалившимися глазами, Воробьева бродила по театру, незряче натыкаясь на людей и странно подергивая головой с немытыми свалявшимися волосами. Она пришла в тот страшный день в театр еще до «скорой» и, увидев Алену, распластанную под штанкетом, который силились приподнять Севка со Сколопендрой, потеряла сознание. Приехавшие врачи отнесли ее в гримерную, привели в чувство и, оставив с ней фельдшера, увезли Алену.

Когда Глеб, Ковалева и Севка вернулись в театр, Катя все так же лежала в гримерной, но на щеках уже появился румянец. Увидев их, она приподнялась на локтях, но даже не смогла ни о чем спросить — губы скривились жалкой гримасой и только в глазах застыл немой вопрос.

— Она жива, — успокоила девушку Ковалева, не распространяясь о том, насколько сейчас Аленина жизнь держится на волоске.

Катя прошептала пересохшими губами:

— Слава Богу… — Румянец опять схлынул, и ей снова стало плохо. Пришлось вернуть фельдшера, уже одевавшегося в гардеробе.

Но самым странным было то, что милиция, прибывшая на место происшествия и обыскавшая Аленин кабинет, не обнаружила в ее сумочке ключей от квартиры. Прежде чем ломать дверь, попытались выяснить, у кого может быть дубликат ключей, стали звонить Сиволапову, который почему-то в театре до сих пор так и не появился. Телефон молчал. Нина Евгеньевна, кусая губы от досады, вынуждена была в присутствии коллег позвонить домой и спросить Ингу, не знает ли она, где Петр… Инга ответила, что он даже не позвонил после утреннего спектакля. Дверь в квартире Алены выломали, и у Глеба болезненным нарывом заныло сердце. Безупречный порядок никак не отражал того нервного состояния хозяйки, в котором она пребывала перед уходом из дома. Только повсюду лежали книги с закладками, раскрытые и перевернутые вверх переплетами, сложенные стопками…

— Небогато живет ваше начальство, — негромко заметил толстый обстоятельный лейтенант, оглядывая более чем скромное жилище Алены. — Видать, на режиссерскую зарплату не больно-то разживешься…

У Глеба опять защемило сердце, и стало вдруг ужасно стыдно за тот вечер, когда он привез ее в свой загородный особняк. Но теперь это были абсолютно второстепенные переживания. Главным была та беспощадная реальность, которая сразу обесценила все остальное.

Толстый лейтенант повернулся к Глебу и спросил:

— А вы, простите, кем ей приходитесь?

— Я… я просто… мы вместе работали… — Глеб растерянно подыскивал слова.

— Глеб Александрович Сергеев — очень известный композитор, — твердым, уверенным голосом вмешалась Ковалева. — Вы наверняка не раз слышали его музыку в фильмах, которые показывают по телевизору… А последние месяцы Глеб Александрович писал музыку для спектакля нашего театра. Премьера должна была состояться сегодня, но, как вы видели, ее отменили.