— Да, это тоже Люся. Старшая сестра. Опекает меня, как маленького. — Глеб тяжело вздохнул. — Вообще-то я построил этот дом для мамы. Она очень тяжело болела последние годы. В Москве у нас квартира на Садовом кольце, мама там задыхалась и мечтала жить за городом. Я получил деньги за несколько работ в кино, остальное добавил Люсин муж — он банкир, и мы поселились здесь…
— А мама? — осторожно спросила Алена.
— Мама умерла год назад… Но успела развести все это зеленое хозяйство и до последнего дня не могла нарадоваться, что все так цветет. Она знала наперечет каждый бутончик, каждую веточку. И растения чувствовали ее. Когда ее не стало… и я вошел на следующий день в ее комнату, меня встретила… осень. Листья пожелтели, пожухли, многие из них облетели и скорбным ковром устилали пол. Я тогда написал музыку, — так меня потрясло то, что я увидел… Ну что же мы стоим, Алена? Все закуски на столе, а горячее — в духовке. Люся приготовила свое фирменное мясо.
— А сама она не придет? — спросила Малышка, усаживаясь за стол и с удовольствием окидывая взглядом изысканную сервировку и красивый сервиз из тонкого белого фарфора.
Глеб ответил не сразу, сначала поинтересовался, что гостья будет пить, разлил красное сухое вино, разложил по тарелкам салаты и закуску, потом сел напротив.
— Давайте выпьем за этот вечер. И за то, что наконец-то мне удалось вырвать вас из жадных объятий театра и увидеть в этом доме, который мне очень дорог. — Он отпил глоток, поставил бокал и, проследив взглядом за крупной каплей, сорвавшейся с края бокала и кровавым пятном расплывшейся на белой скатерти, словно нехотя произнес: — Нет, она не придет… Но это — другая история. Жуткая. Как говорится, пришла беда — отворяй ворота. После смерти мамы в Люсином доме случился пожар. Видимо, загорелось не само по себе — у Николая, Люсиного мужа, в банке тогда было непросто… Короче, сестра выпрыгнула со второго этажа, когда внизу уже горело. Дети, их двое, к счастью, вылезли через окна — их спальня была на первом этаже. Но в доме осталась собака, мамина любимица, и Люся, плохо соображая, в состоянии аффекта бросилась ее спасать…
— Спасла? — взволнованно спросила Алена.
— Собаку спасла… Но сама сильно обгорела, особенно лицо… Вначале было вообще кровавое месиво… Словом, она практически не бывает на людях. Живет как схимник.
— Ужас какой! А муж, дети? Они же с ней?
— Нет, — голос Глеба задрожал, и он резко наклонил голову, чтобы скрыть от Алены лицо. — Он теперь живет за границей, и дети пожелали уехать с ним. Они взрослые и самостоятельно приняли это решение. Я у нее теперь один. У Николая другая женщина. У детей тоже своя жизнь. А Люся живет здесь одна, со своим изуродованным лицом и необыкновенно добрым сердцем, переполненным жгучей, больной любовью к тем, кто выбрал не ее, а совсем других людей и другой мир… Недавно она получила от сына письмо… нет, не письмо, — коротенькое сообщение, что он женится. Приглашения на свадьбу не последовало. Они стесняются ее страшной внешности и даже не смущаются в этом признаться.
Алена резко отодвинула стул, подошла к Глебу и, обняв его голову, крепко прижала к груди.
— Теперь я понимаю, откуда в вас эта музыка… Глеб, дорогой… Ах, как все это горько и как банально. Сколько живут люди, столько задают себе и миру эти извечные «ну почему?», и, наверное, только искусство в своих высших прорывах к вечному в состоянии дать ответ. Ваша музыка… она трагически одухотворенна, и в ней живет боль и горечь, но, как все самое талантливое, она переполнена любовью и поэтому — я, правда, не люблю этого слова — оптимистична. Представляю, как гордится вашими успехами Люся, как она слушает то, что вы написали.
Глеб взял Аленину руку и прижал ее к губам:
— Видите, как получилось… Пригласил вас поужинать, а теперь вы утешаете меня…
— А вы не складывайте того, что происходит, в стереотипные формулировки. — Алена мягко высвободила руку и вернулась на свое место. — Вот сейчас я поем, наберусь сил и наглости и попрошу показать мне, где стоит тот счастливчик, посредством которого вы извлекаете бесподобные звуки. И вообще, Глеб, для меня совершенно непостижим процесс создания музыки. Вы ее сначала слышите или она, как слова у многих писателей, стекает с кончиков пальцев на лист бумаги? Вы можете не отвечать, если я неправильно спрашиваю.
Глеб улыбнулся: