Актриса

— В чем дело, Митя? Кто его попросил уйти?

— Кто попросил, тот сам пусть и скажет. — Митя пожал плечами и отвернулся.

— Ну я попросил! — подвыпивший Вася качнулся, но Гладышев удержал его и, заправив ракетницу за ремень, обнял друга за плечи.

— Я ему сказал, что его пребывание в этих стенах меня нервирует. Подоплеку своей просьбы я раскрывать не собираюсь.

— Ничего себе просьбы… — не выдержав, хмыкнул Травкин. — Гарун бежал быстрее лани!

— Ну хорошо, — поморщилась Ковалева. — Я надеюсь, обошлось без рукоприкладства.

— Еще не хватало! Я его просто предупредил, что он имеет дело с каскадером, пощадил его рафинированную внешность. Ну а пинок в зад он получил, не скрываю…

Ковалева с раздражением обернулась к Гладышеву:

— Валерий, вы бы вышли подышать во двор, здесь и так воздуха не хватает. — И посмотрела на Севку, сидящего на корточках в углу гардеробной: — Как все обнаружилось, Сева? Сева, ты меня слышишь? Ты первый увидел, что Елена Николаевна… мертва?

Севка обхватил руками голову и начал раскачиваться, как маятник, из стороны в сторону. Все терпеливо ждали. Через некоторое время он заговорил хрипло и путано:

— Я страшно виноват… Елена Николаевна всегда прощала меня, все мои дикие мальчишеские выходки… Я совсем недавно принес ей коробку леденцов… угостить, она открыла крышку, а оттуда — хлоп! — красный надувной язык… как в «Бриллиантовой руке», помните? И она сразу простила меня… я все время разыгрывал ее, а она… смеялась и прощала. Теперь уж не простит… Но сегодня я ее не разыгрывал… я хотел, как лучше. Она устала…

Севка замолчал и, не открывая лица, продолжал раскачиваться.

— Что ты несешь, Сева! Какая «Бриллиантовая рука»? При чем здесь это? Давай-ка соберись!

Севка потянул из кармана брюк носовой платок. Вместе с ним со звоном что-то выпало на пол, и он поспешно спрятал этот предмет в карман. Наверное, лишь от внимательных глаз Алены не укрылось это его перепуганное движение…

Впрочем, не тогда, а именно теперь цепкая профессиональная память Малышки восстановила этот факт. И то лишь потому, что, как позже установила экспертиза, в левой руке Оболенской был зажат какой-то предмет. Когда Алена оказалась рядом с телом, в руках Елены Николаевны ничего не было, хотя Малышка заметила, что левая кисть действительно противоестественно скрючена…

Алена написала в своем блокнотике: «Севка».

Потом… потом рассказ Домового стал более связным и все узнали, что в самом разгаре банкета он заглянул на вахту и увидел спящую Елену Николаевну. Недолго думая, Севка плотно прикрыл дверь, выходившую в коридор, и привесил на ручку табличку с надписью: «Просьба не входить. Идет репетиция», которую сам же изготовил для соседнего со служебным входом репетиционного зала.

— Возможно, тогда она еще… была жива, — заикаясь, бормотал Севка. — А я… отсек любую возможность кому-нибудь зайти и увидеть, что ей… нужна помощь. Теперь… она никогда… никогда не простит мне… Я виноват… Боже, как я виноват!

— Значит, вернувшись практически через три часа, ты застал ее в той же позе? — спросила Нина Евгеньевна…

Севка согласно затряс головой.

Алена подумала и записала: «И все же он волновался не только из-за совершенной оплошности».

…Она взяла со стола нераспечатанную пачку сигарет и, раскрывая ее, вспомнила, как впервые закурила в тот день, когда Катя попала в автомобильную аварию. Теперь уже никак не бросить…

Потом, потом… что же было потом? Ах, да, вскоре приехала «неотложка», и когда врачи приподняли Оболенской голову, под ней оказался лист бумаги, где почерком Елены Николаевны была написана странная фраза: «Человеку всегда мало…». Экспертиза показала, что слова эти были написаны после того, как Оболенская почувствовала, что ей плохо. На это указывали характерные изменения в почерке.

Потом приехала милиция, составляли протокол… Свидетелей стали вызывать только после похорон…

Мысли у Алены путались, но спать не хотелось — просто сказывалась накопленная усталость. Да, уже под утро из кабинета Ковалевой они позвонили домой к Оболенской. Чтобы Алена тоже слышала разговор, Нина Евгеньевна включила телефон на селекторную связь, и то, что они узнали, стало еще одной загадкой.

Заспанный голос произнес вялое «алле».

— Простите, с вами говорят из театра, где работала Елена Николаевна. Вы ее соседка?

— Соседка, — голос заметно оживился. — А почему работала? Ее что, уволили? За опоздания, наверное? Так ее сейчас нет. Она нарядилась вчера и ушла на юбилей.

— Простите, а ее внук?

— И внук пошел с ней… Он вообще-то здесь не живет. Он где-то в общаге… Подождите… Я что-то в толк не возьму. Он же звонил, уж поздно было. Сказал, чтобы бабке передали — приедет, как договаривались, через две недели. А в театр, мол, на вахту не дозвонился — никто трубку не берет. Я спросила, чего сам-то мало там побыл, а он говорит, что у него самолет…

— А вы случайно не знаете, где он учится? Общежитие-то от какого института?

— Мне это ни к чему. Случилось что?

— Да, случилось. Как вас зовут, простите?

— Татьяна Семеновна.

— Елены Николаевны больше нет. Она умерла, Татьяна Семеновна.