Аксенов

А.К.: Значит, я начал довольно рано писать, на первые мои два стихотворения, которые я послал в журнал «Юность», мне ответил поэт Дементьев, он посоветовал мне читать больше классики и, естественно, работать над словом и присылать новые произведения. Я это письмо спрятал и больше никогда опубликовать стихи как таковые нигде не пытался. Спасибо за ответ Андрею Дементьеву. Но потом я начал писать прозу, уже в сознательном состоянии, и про всё, что я писал, мне все говорили: что же ты подражаешь Аксенову, что же ты так подражаешь? А я бесился и лез на стенки, потому что я писал так, как мне нравилось, я не подражал. И ведь мне то же самое говорили, критики писали, когда я уже профессиональным писателем стал и даже известным… И вдруг, много лет спустя, много десятилетий спустя после того, как я начал «подражать Аксенову», я понял, что не в том дело, что я подражал Аксенову, а в том дело, что мне действительно так нравилось писать. Не писать я учился у Аксенова, а смотреть, слушать, вообще всему… То есть Аксенов, как и тебе, испортил мне жизнь.

Е.П.: Ну тебе нравится словосочетание «испортил жизнь». Я понимаю иронический твой склад души, но все же не испортил. Он раскрыл глаза, наверное?

А.К.: Хорошо, не испортил. Тогда, значит, он создал мою жизнь.

Е.П.: Он сотням, тысячам молодых людей точно так же создал жизнь, не только литераторам… И не зря есть термин «поколение “Звездного билета”».

А.К.: Я тебе скажу: я до Аксенова, в детстве, очень много читал и хотел стать писателем. И у меня сложилось определенное представление о том, как устроена литература. В литературе есть Пушкин, Толстой, Чехов и так далее, с ними все понятно, они все умерли, жили до революции, допускали ряд ошибок в изображении угнетенных трудящихся. Потом есть другие писатели, тоже хорошие. Кто тогда мне представлялся хорошим писателем? Паустовский, Катаев… Ну и так далее. Мне нравится, как они пишут, но я же понимаю, что, во-первых, они старые, и уже их туда допустили, а если я буду писать, как они, в свои-то пятнадцать лет, то мне публикаций не видать, это им можно. И у меня возникает такое представление о русской литературе: часть русской литературы, лучшая, умерла, а другая часть, советская, существует по блату, ну, я, может быть, не говорил мысленно «по блату», но, в общем, потому что они уже большие начальники…

Е.П.: Взгляд, конечно, очень варварский…

А.К.: Но верный. Паустовскому, допустим, можно так писать, думал я, а кто ж мне-то, засранцу, разрешит так писать? Меня пинками выгонят вон. И вдруг… И вдруг выходит журнал «Юность»… У нас в семье выписываются все журналы — «Новый мир», «Октябрь», «Москва» — ну, все толстые журналы. Вдруг появляется новый журнал «Юность», мы его немедленно выписываем, я начинаю читать — и чувствую: что-то такое написано не то, не то. Вот я читаю повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», какой-то Анатолий Гладилин, и там еще маленькая фотография в начале — юный красавец с косым волнистым чубом, моего возраста — во всяком случае, на фотографии. И я читаю и думаю: Боже мой, это ему кто же позволил такое печатать, это же без блата, он молодой, и как это может быть?! И я пребываю в некотором изумлении, и пребываю, и думаю: наверное, это какая-то ошибка, больше такого уже не будет точно. А оно, это безобразие, продолжается, и продолжает по нарастающей — Аксенов. И на чтении тогдашнего Аксенова я понял, что все-таки и сейчас, когда я живу, можно стать писателем настоящим, честным, умелым!.. И так Аксенов решил мою судьбу. Он как бы прямо мне сказал: ну, ты чего хочешь, пацан? Писателем стать? Давай, давай, если умеешь. Вот это от его прозы исходило адресованное лично мне — давай, ну, чего ты, давай! И окончательно я понял, что можно пробиться в советскую литературу с настоящей прозой, когда принесли «Юность» со «Звездным билетом». И как меня потом ни разворачивало — мехмат, ракетное КБ, газета, — все уже было решено: литература. Так я стал подаксеновиком. Я помню это ощущение от «Звездного билета»: ну, ты же хотел это написать, ты же хотел, вот, пожалуйста, уже написали, значит, можно, ну, так и пиши.

Е.П.: Была советская народная поговорка — можно, но только осторожно…

А.К.: А что можно только осторожно и только до поры — это я узнал много позже, когда Никита Сергеевич начал всем навешивать…