Аксенов

И там коммунистке Гинзбург впервые предъявили обвинения. В том, чего она неделала. Неразоблачила троцкистского контрабандиста Эльвова. Неразгромила в рецензии сборник по истории Татарии под его редакцией, а приняла. Невыступала против него на собраниях…

— Но ведь никто в областной парторганизации не выступал против него… — попыталась защититься изумленная женщина.

— Спокойно, товарищ, — ответили ей, — с каждого будет спрос. Сейчас же речь о тебе!

— Но ведь… его выбрали членом горкома.

— Надо было сигнализировать, что это ошибка. На то у вас и высшее образование.

— А кто доказал, что он троцкист?

— Да ведь он арестован! Или, думаете, у нас людей изолируют, если о них нет точных данных?

Спорить было бессмысленно. Вообще — бессмысленно всё. С этого момента. Началось то, что потом мать Василия назовет «прелюдией к симфонии безумия и ужаса».

Ей влепили строгий выговор по партийной линии. Запретили преподавать. Это было не просто серьезно, а очень опасно! От таких решений порой зависела жизнь… А товарищ Гинзбург отказалась каяться. Не из упрямства. Просто не знала: в чем?

Тем временем власть превращала страну в арену расправ и покаяний. Те, кто «понимали момент», бия себя в грудь, казнились за то, что «проявили близорукость», «лили воду на мельницу», «проявляли гнилой либерализм»… Оказалось, гнилой либерализм в пору строительства социализма — дело опасное. Он сродни контрреволюции. И потому покаяния не всегда принимались. Тем более не простили упрямую Гинзбург. Но вот парадокс — обивая пороги инстанций, она оставалась женой члена ЦИК, сохраняла все привилегии, положенные члену семьи сотрудника этого ранга…

Новый, 1937 год Евгения со старшим сыном Алешей встречала в партийном доме отдыха Астафьево — бывшем имении князя Вяземского. Там отдыхали чада вождей, делившие людей на категории по маркам машин. «Линкольнщики» и «бьюишники» — то есть дети деятелей, которых возили в «линкольнах» и «бьюиках», котировались высоко и третировали третьесортных «фордошников» — то есть тех, кого возили на «фордах».

В Астафьеве кормили как в лучшем ресторане. Вазы с фруктами в номерах постоянно пополнялись. Но дамы, сходясь в курзале, ругали местное питание, сравнивая его с питанием в «Соснах» и «Барвихе» — других партийных здравницах. Парт-аристократия наслаждалась роскошью…

Вот что рассказывала Агнесса Ивановна Миронова-Король (также вскоре репрессированная): «Представьте. Зима. Сибирь. Мороз… Тайга, и вдруг… забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец! Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно… и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь… Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо — лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени — живые распускающиеся лилии…» Это — резиденция секретаря Западно-Сибирского крайкома в середине 1930-х.

А вот — сценки из курортной жизни партийного начальства: «Мы приезжали в санаторий осенью, когда всё ломилось от фруктов. Бархатный сезон. Уже нет зноя, но море еще теплое, а виноград всех сортов, хурма, мандарины, и не только наши фрукты — нас засыпали привозными, экзотическими… Какие там были повара и какие блюда они нам стряпали! Если бы мы только дали себе волю…»; «Мы сели в открытые машины, а там уже — корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом — в горы, гуляли, чудесно провели день. Вернулись украшенные гирляндами… А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, и вилки и ножи лежат на букетиках цветов. На мне было белое платье, впереди бант с синими горошинами, белые туфли… Были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян».

Все перечисленные (кроме Микояна) были казнены. Девяносто процентов астафьевского населения тоже было обречено. Почти всё оно вскоре сменило апартаменты на нары.

А дети, хорошо знавшие марки авто, были помещены в спец-детдома.

Но пока пир гремел! В новогодний вечер накрыли богатый стол. Дамы оделись в бальное. Евгения — в новое платье, подчеркивавшее ее красоту. И… без пяти двенадцать ее внезапно позвали к телефону. Думала — муж. Оказалось — просто знакомый… А Новый год меж тем наступил. Она вернулась в зал на двенадцатом ударе. Алеша с кем-то чокался ситро. А когда повернулся к маме, уже прошло две минуты 1937 года…

«Мне не пришлось его встретить вместе с Алешей, — напишет Евгения Соломоновна в воспоминаниях. — И он разлучил нас навсегда».

Седьмого февраля 1937 года Евгению Гинзбург решением бюро Молотовского райкома исключили из ВКП(б).

Как и многие, они с мужем ждали ареста. Не зная, кого возьмут первым.

Ночи пугали. Пугали автомобили, проезжавшие под окном. Звук каждого из них слушали, холодея. Казалось, он замедляет ход у их подъезда. Надежда уступала место дикому ужасу, сжимавшему горло.

Но случилось это не ночью, а белым днем.

Евгения, Павел, Алексей были в столовой. Майя — на катке. Вася — в детской. Телефонный звонок. Павел взял трубку, побледнел и спокойно сказал: