Акселерандо

—Кофе, если у вас оно есть. Хлеб с нутом. Какую-нибудь одежду. — Амбер скрещивает руки на груди, вдруг осознав себя, как есть. —Хотя я бы предпочла ключи управления от этой вселенной. —По сравнению с другими реальностями, эта явно не слишком приспособлена для обеспечения живых существ комфортом. На самом деле, это не совсем так — реальность, в которой Амбер очнулась, похожа на хорошо и с пониманием дела проработанную дружественную человеку биофизическую модель, а вовсе не на какую-нибудь состряпанную на коленке компьютерную стрелялку от первого лица. Амбер смотрит на свое левое предплечье. Там на загорелой коже — белый шрам размером с четвертак, оставшийся в память о старом происшествии с гермоклапаном на юпитерианской орбите. Она пытается сконцентрироваться, и ее губы беззвучно движутся. Но ничего не происходит — в этом мире она заперта в своем единственном "настоящем", и не способна создать разделение или созвать воедино вложенные реальности, просто вызвав субпроцессы, которые были вплетены в уголки ее сознания, когда она еще была подростком. —Как долго я была мертва? — наконец говорит она.

—На несколько порядков дольше, чем ты прожила — говорит дух. Из воздуха над кроватью материализуется поднос с хлебом и банками с нутом и оливками, а в углу появляется гардероб. —Я могу начать объяснения сейчас или подождать, пока ты поешь. Что ты предпочитаешь?

Амбер снова смотрит вокруг, и ее взгляд останавливается на белом экране в оконном проеме. —Давай прямо сейчас. Разберусь — говорит она с заметной горечью. —Я предпочитаю осознавать свои ошибки как можно быстрее.

—Мы-я можем сказать, что ты решительный человек — говорит дух, и в его голосе появляется оттенок гордости. —Это хорошо, Амбер. Тебе потребуется вся твоя выдержка, чтобы выжить здесь…

* * *

В храме у башни, нависающей над иссушенными равнинами, настало время покаяния, и мысли жреца, живущего в ней, полны сожаления. Сейчас Ашура, десятый день Мухуррама, как показывают часы реального времени, все еще отбивающие ритм другой эры. Тысяча триста сороковая годовщина мученичества Третьего имама, Сайида аль-Шухады.

Священник башни долго медитировал, погружаясь в молитвы и вспоминая строки священного писания. Сейчас, когда громадное красное солнце склоняется к горизонту бесконечной пустыни, его мысли возвращаются к настоящему. Ашура — совершенно особый день, это день искупления всеобщей вины и зла, содеянного через бездействие. Но в свойствах Садека — все время смотреть вовне, в будущее. Он знает, что отворачиваться от прошлого — порок, но так устроено его поколение. Поколение шиитского духовенства, ответившего на неумеренность прошлого века, поколение, которое отстранило улама от влияния, отступило от закона Хоменеи и его последователей, оставило управление народу и всерьез погрузилось в парадоксы модерна. Особым интересом Садека, его страстью и вдохновением в теологии, являлись исследования, направленные на пересмотр эсхатологии и космологии. И здесь, в башне высушенной солнцем глины, священник проводит несчетные процессорные циклы в раздумьях над одной из самых ужасных проблем, с которыми только сталкивались муджтахиды[182] — над парадоксом Ферми.

Однажды Энрико Ферми с коллегами обсуждали за обедом — могут ли другие миры быть населены продвинутыми цивилизациями?. —Да — сказал он, — но если это так, то почему они ни разу не заходили в гости?

Садек завершает вечерние молитвословия почти в полной тишине, потом встает, привычно потягиваясь, и выходит из маленького и одинокого дворика у подножия башни. Он открывает разогретые солнцем ворота из кованого железа, и они опять поскрипывают. Он смотрит на верхнюю петлю и хмурится, желая, чтобы она была чистой и исправной. Подлежащая физическая модель признает его ключи доступа, и тонкая красноватая полоска около оси петли снова становится серебристой, а скрипение прекращается. Садек закрывает за собой ворота и входит в башню.

Он идет по крутой спиральной лестнице, которая поднимается вверх и вверх, закручиваясь по часовой стрелке. Во внешней ее стене — ряд узких и высоких окон, и каждое из них являет ему различные миры. Вот из этого видна земная ночь Рамадана. Сквозь другое — зеленые туманные небеса и близкий, слишком близкий горизонт. Садек аккуратно избегает мыслей о том, что же следует из наличия этого множественного пространства. Возвращаясь с молитвы, испытав чувство прикосновения к священному, он не желает терять чувство близости к своей вере. Он достаточно далек от дома, и много над чем надо подумать. Странные и любопытные идеи здесь везде и на каждом шагу, источников веры — не больше, чем воды среди пустыни, и потеряться очень легко.