— Я полноправный партнер, — горько говорит он, — в «Глашвитце и Своей Компании». Я — один из Нас Самих, мы там все — партнеры… Но только Глашвитц-Прайм имеет влияние. Старый ублюдок… Если б я знал, что я вырасту и стану таким, я бы сбежал в какую-нибудь коммуну хиппи-антиглобалистов… — Он осушает стакан, демонстрируя целостность симуляции своей глотки, и щелкает пальцами, вызывая доливку. — Ты представь. Я проснулся однажды утром и обнаружил, что я воскрешен выросшим самим собой. Он сказал, что высоко ценит мой юношеский энтузиазм и оптимистичные взгляды, а потом представил мне миноритарный пакет акций с таким опционом на покупку, который пять лет отрабатывать. Сволочь…
— Расскажи? — с сочувствием подначивает Донна. — Мы все здесь — идиопатические типы, но среди нас пока еще не было ни одного мультиплекса.
— Зато честно, блин. — В руках Глашвитца появляется еще одна бутылка Будвайзера. — Ну, как… Вот я стою в апартаментах в Париже и меня размазывает по стенке этот переодетый под девку жопошный коммунист Макс и его скользкая сучка, французский менеджер, а в следующий момент? Я оказываюсь на ковре перед столом моего старшего альтер-эго, и он предлагает мне контракт о трудоустройстве в качестве младшего партнера. Оказывается, прошло семнадцать лет, вся эта несусветная дурь, которую проталкивал Макс, стала обыденной бизнес-практикой, а там, в офисе, шестеро других экземпляров меня копаются в личном деле, потому что этот я Сам, который теперь старший партнер, не доверяет никому, кто с ним работает. И я снова размазан по стенке, значится…
— Вот почему ты здесь… — Он делает еще один огромный глоток, и Донна выжидает.
— Ага. Скажу я вам, это получше, чем работать на самого себя. Особенно в таком ключе. Знаешь, как иногда бывает — теряешься в работе? Дистанцируешься от всего? Когда тебе становится пофиг на клиентов, на самого себя… Тошно, да… но когда тебя так имеет другой ты сам, старше на полгигасекунды опыта — это как-то совсем хреново. И я решил смыться — пошел в колледж по-новой и вызубрил там закон и этику искусственного интеллекта, судебную практику выгрузок, статьи о рекурсивных правонарушениях… Потом записался волонтером и попал сюда. Тот все еще ведет ее дело, и я выяснил… — Глашвитц пожимает плечами.
— Кто-нибудь еще из твоих дельта-личностей оспаривал положение? — спрашивает Донна, генерируя отражения, чтобы сфокусироваться на нем со всех сторон. Какая-то часть ее сомневается — а разумно ли это все? Глашвитц опасен. Он имеет влияние на мать Амбер; она собственной рукой подписала расширение полномочий пристава, и это намекает, что дело тут темное. Возможно, в ее настойчивых исках есть что-то большее, чем простая семейная вражда…
Лицо Глашвитца в кадре — этюд с применением перспектив. — О, одна пыталась — говорит он с горечью и толикой презрения (одно из отражений Донны заметило, как высокомерно дернулась щека). — Я оставил ее в апартаментах в морозильнике. Должно быть, нашли нескоро. Это не убийство — ведь я еще здесь, верно? И я не подавал жалоб о правонарушениях в отношении самого себя. Наверное. В любом случае, это был бы леворекурсивный иск, если б я такое с собой сделал.
— Инопланетяне — напоминает Донна. — И испытание поединком. Каково ваше мнение на этот счет?
Глашвитц презрительно ухмыляется. — Маленькая сучка-королева вся в отца, не так ли? Да уж, он тоже — тот еще ублюдок… Фильтр соревновательного отбора, который она поставила — зло. Если она оставит его в силе слишком надолго, он покалечит ее общество. Но он ей дает большое краткосрочное преимущество. Что там?.. Она хочет, чтобы я торговал за свою жизнь — и я не смогу выложить свой формальный иск против нее, покуда не докажу, что я эффективнее, чем ее ручной внутридневной спекулянт, этот сопляк из Марселя. Так? Но кое о чем он не знает! У меня припрятан кинжальчик. Полное разглашение… — Он пьяным жестом поднимает бутылку. — Дело в том… Что я знаю кое-что про
Адвокат — футурошокированный, одурманенный алкоголем — в ударе. — Я выгребу оттуда все дерьмо, и разберу его по кусочкам. Ты знаешь, что будущее промышленности — это дизассемблирование?
— Дизассемблирование? — спрашивает репортерша, сохраняя маску невозмутимой объективности, но не в силах оторваться и перестать с отвращением наблюдать за ним из-под маски.