Аккорд

И так до конца, не оборачиваясь, всю песню и выдал. А в конце вскочил со стула, развернулся и задом на клавиатуру со всего размаху сел. Сижу и вижу – Сони нет, старики кислые, будто зубы у них болят, а на пороге гостиной Сонин брат стоит, скалится. Чувствую – не понравилось. Ладно, исполнил на бис вторую часть Патетической сонаты товарища Бетховена, но положения не исправил: женщины во время исполнения ушли, а мужчины стали шептаться. Вернулся я за стол, посидели еще немного, вижу, все неохотные какие-то стали – пора, видать, и честь знать. Распрощались, и Софи пошла меня провожать. Вышли на воздух, и она спрашивает:

"Зачем ты это сделал?" – а сама в сторону смотрит.

"Что сделал, Сонечка?"

"Ведь я же тебя просила…"

"Сонечка, но ведь я Бетховена сыграл, как договорились, и ни одной частушки! Что было не так?"

"Поспеши домой, крокодил…" – обронила в сердцах Соня, повернулась и ушла, не прощаясь.

А ведь я к тому времени прочитал и Дюрренматта, и Сартра, и Ионеско с Кафкой, и Умберто Эко с Кэндзабуро Оэ, и даже "Анатомию одного развода" Базена! А все дело решила какая-то псевдоцыганская песенка! Скандал, да и только!

Через два дня моя печальная Софи поведала мне вот что.

Когда она рассказала обо мне родителям, то отец сильно расстроился, а мать пришла в ярость. "Никогда, – кричала она, – слышишь, никогда ты не выйдешь замуж за русского!" Но Софи в порыве истерической решимости пригрозила, что уйдет ко мне жить и настояла на смотринах. Учитывая высшую степень ажитации, в которую впала их покладистая дочь, родители захотели непременно увидеть этого русского наглеца, который намеревается похитить из иудейского стада невинную тонкорунную овечку. Решили: глянется – будет видно, ну, а на нет и суда нет. Для объективности призвали тетю с мужем. Не глянулся единодушно. Даже Бетховен не помог. Наверное, потому что немец. Особенно злорадствовал брат – он с самого начала был заодно с матерью.

"Господи, ну что я такого сделал?" – стонал я.

И в самом деле – какая муха меня укусила? Ведь я вполне мог прикинуться этаким высокомерно-утомленным салонным пианистом – что-то вроде белого Тэдди Уилсона. Всего-то и нужно было поменьше говорить, побольше улыбаться, а в конце окатить публику россыпью элегантных серебряных пассажей из "Розетты". Тогда почему я вел себя так вызывающе, так развязно? Да потому, что я с порога уловил крепкий запашок недоброжелательства! Неприятный, оскорбительный, между прочим, запашок. Это когда тебе еще до суда отказывают в презумпции невиновности.

"Ничего ты не сделал! Будь ты хоть ангелом – они все равно бы не согласились, потому что ты русский ангел…" – шептала Софи, уставившись в пространство.

"Сонечка! Ты меня любишь?" – горячился я.

"Люблю…" – шептала Сонечка.

"Тогда переезжай ко мне, и мы завтра же подадим заявление!"

"Нет, я не могу разорвать отношения с родителями…" – шептала Сонечка.

"Ну причем тут они? Что – деньги? Не нужны нам их деньги! Мы прекрасно без них проживем!" – кипятился я.

"Ты ничего не понимаешь…" – шептала она, и слезы текли по ее безжизненным щекам.

"Но тебе же жить со мной, а не с родителями!" – надрывался я.

"Я так и знала, я так и знала, что все так будет…" – между тем бормотала Софи, блуждая по миру невидящим взглядом.

Прострация есть верный признак несчастной любви. Если ваша любимая после ссоры впадает в раж, а не в прострацию, значит, она вас не любит, так и знайте. Софи безусловно находилась в прострации. Облегчая ее страдания инъекциями поцелуев, мне удалось узнать следующее: оказывается, ее семья всегда мечтала уехать в Израиль и увезти с собой память о близких и дальних родственниках, которых Сталин перестрелял, как куропаток. Ее брат к этому времени закончил физтех, и теперь ждали, когда она закончит свой филфак. Но документы поданы, и ответ может прийти в любой момент. Если она останется, она никогда больше не увидит свою семью. Если уедет – никогда не увидит меня. Если только я не соглашусь уехать с ней в Израиль…

"Ты поедешь со мной в Израиль?" – спросила она, глядя на меня припухшими от слез, полными испуга и надежды глазами.

Ах, Софи, моя прекрасная, желанная Софи! Да я поеду за тобой хоть к черту на кулички! И вдруг меня осенило.

"Я знаю, что нужно сделать" – сказал я с мрачной решимостью.

"Что?" – вскинула лицо Софи, и я вопреки горестным обстоятельствам залюбовался ею. Нет ничего прекрасней, чем заплаканное, озаренное надеждой лицо любимой!

"Нам с тобой надо… ну… ну, это… ну, как его… – искал я приличный синоним слову "переспать", и вдруг выпалил: – Стать мужем и женой! Вот!"

"Как это?" – округлились глаза Софи.

"Послушай, послушай! – заторопился я. – Ты переночуешь у меня по-настоящему, а потом мы придем к ним и скажем – так, мол, и так, поздравляем, вы скоро станете бабушкой и дедушкой! Им же тогда некуда будет деваться, понимаешь?"

"Н-е-ет, Юрочка, это не выход…" – разочарованно протянула Софи.

"Ну, почему не выход, почему?" – кипятился я.

"Так нельзя. Это перемудрин какой-то…" – вдруг твердо сказала Софи, подобрала последние слезы и спрятала их вместе с платочком в карман пальто.