Ахульго

– Да нет, брат, – ответил Милютин.

– Тут война другая. Под академический аршин не подходит.

– Какая – другая? – не понимал Васильчиков.

– Этого я еще выразить не могу, – объяснял Милютин.

– Но то, что Кавказская война – школа великая, это мне ясно.

– Кому – школа, а кому – каторга, – сказал Васильчиков.

– Да сам разве не видишь, как здорово? – недоумевал Милютин.

– Где еще так быстро военному ремеслу выучишься? Где столько новых приемов увидишь? А управление войсками? Это тебе не в поле воевать, тут головой работать надо. У нас ведь тактику и стратегию большей частью по Наполеоновским войнам преподают. А на Кавказе дерзость – главное оружие. Быстрота, ловкость, хитрость! Не узнавши характера противника, мало чего добьешься. А вахлаком будешь – слопают, как волки теленка.

Но Васильчикова все это не увлекало. Он уже чувствовал себя героем и мечтал скорее вернуться в свет, в Петербург. Но говорить об этом прямо не смел. Вместо этого он решил высказать свое мнение насчет экспедиции:

– Тут, конечно, все получает особенный смысл. К примеру, поход наш. Станешь кому рассказывать в Петербурге, так и не поймут, зачем ходили. Ну, скажут, взяли какие-то избы в дебрях, пожгли села, людей зазря погубили. А здесь все иначе видится. Чтобы удержать дикарей в покорности, приходится являться к ним в дом для упреждения, для устрашения разбойников.

– Жаль только, их и этим не проймешь, – сказал Милютин.

– Тут политические меры нужны.

– Не нашего ума дело, – вздохнул Васильчиков.

– А только я бы на твоем месте… В смысле ранения… Тут же бы и уехал.

– Этого-то я и боюсь, – сказал Милютин, доставая из своего походного тюка фляжку.

– Я в большой поход хочу. На Шамиля! Вот где будет настоящая школа!

– С меня бы и этой хватило, – признался Васильчиков

Милютин открыл фляжку и предложил:

– Ром отменный, не желаешь ли стаканчик?

– Благодарю, – протестующе взмахнул рукой Васильчиков.

– У меня еще дел много.

– Какие дела на ночь глядя? – усмехнулся Милютин.

– Зорю когда уже пробили.

– Ты разве ничего не знаешь? – спросил Васильчиков.

– О чем это ты? – насторожился Милютин, убирая ром.

– Ты слышал, что будет экзекуция?

– Экзекуция? – переспросил Милютин.

– Пленных сечь будут.

– Пленных? – не поверил Милютин.

– Сквозь строй проведут, по двести ударов, – сообщил Васильчиков.

– Этого не может быть, – заявил Милютин.

– Павел Христофорович распорядился, – утверждал Васильчиков.

– Вот я и спрашиваю, можно ли сечь пленных? Французов разве секли?

– По существующему порядку, в армии шпицрутенами принято наказывать за нерадивость, за кражи, побеги, за дурную службу или пьянство. А что касаемо гражданских, то… – Милютин задумался.

– Ну, во всяком случае они должны быть подданными.

– Так горцы, выходит, подданные наши?

– Это как посмотреть.

– А все же, поручик? Если подданные – отчего тогда рекрутов не дают? – любопытствовал Васильчиков.

– Отчего оброка не платят? Мало того, еще и с нами воюют!

– Да, брат, – ворошил волосы Милютин.

– Тут что-то не сходится.

– Если пленные, то, выходит, противник? – продолжал Васильчиков.

– А если просто бунтари…

– Тогда, получается, государственные преступники, – сделал вывод Милютин.

– Таких и под шпицрутены можно.

– Но в бумагах-то они пишутся как пленные! – спорил Васильчиков.

– Пойди теперь разберись.

– То-то и оно, – растерянно произнес Милютин.

– Я ведь потому и говорю, что на Кавказе все по-другому.

– Думаешь, и впрямь будут сечь?

– Его превосходительству, конечно, виднее, – ответил Милютин.

– Но, думается мне, погорячился Павел Христофорович. Остынет и забудет.

– А не забудет, так вот тебе и новый опыт, – сказал Васильчиков.

– Ну, не буду мешать, военная наука мне не простит.

Васильчиков вышел из палатки, оставив озадаченного Милютина, который вопросительно водил в воздухе пером, будто пытаясь материализовать из него ответы на трудные вопросы.

Ночь была свежа и светла.

Васильчиков запрокинул голову, вдыхая терпкие ароматы трав и любуясь крупными звездами, усеявшими огромное небо. И чем больше он вглядывался в эти яркие глаза вечности, тем дальше становилась от него война, которой, казалось бы, не должно быть места под этим чудесным поэтическим небосклоном.

– Как это хорошо, когда не стреляют, – мечтательно произнес Васильчиков.

– Не нужно бояться, не нужно прятаться, не нужно никого убивать…

Он наслаждался пленительным ночным видением, вдыхал бодрящий воздух и вспоминал свое детство в родовом поместье. Красивый уютный дом, лес, полный живности и ягод, поля с колосящейся пшеницей… И сверчка, который звонко стрекотал под окном и которого он ни разу не смог поймать. Вот и теперь – та же знакомая ночная песня. Где-то рядом снова пел свою песню невидимый сверчок. Васильчиков замер, боясь спугнуть это сладкое очарование, навевавшее ему счастливые картины детства. Корнет готов был слушать свое детство всю ночь, но сверчок вдруг смолк. Его песню прервал грохот барабанов.