Ахульго

Николай задумался. Он знал, что какие бы деньги ни отпустила казна, положительный результат операции не мог быть предопределен. Тем более что половину непременно разворуют. Он был на Кавказе и видел, как там делаются дела. Опасался Николай и того, что непомерные расходы могут подорвать успешность его финансовых начинаний. Но затягивание войны пугало его еще больше.

– Полагаю, вы знаете, что делаете, – заключил император, в упор посмотрев на Чернышева.

– А за средствами дело не станет.

После аудиенции удовлетворенный Чернышев поспешил к себе в министерство. В тот же день были составлены отношения военного министра генерала от кавалерии Чернышева командиру Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенанту Головину и командующему войсками Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенанту Граббе. В них сообщалось, что план действий на Кавказе в 1839 году удостоился высочайшего утверждения государя императора.

Не желая без особой надобности подогревать соперничество в начальствующих на Кавказе лицах, Чернышев передал высочайшее благоволение на исполнение плана через Головина. Однако командира Отдельного Кавказского корпуса такой оборот дела не обрадовал. Формальности были соблюдены, но козырные карты были теперь у Граббе.

В посланной отдельно записке Чернышев извещал Граббе, что письмо генерала было выслушано его величеством с особенным удовольствием и что государь император изволит ожидать дальнейших успехов под его благоразумным предводительством.

Глава 44

Ставрополь утопал в весенней слякоти. Солнце уже пригревало, и на деревьях начали распускаться почки. По улицам ездили казаки, обдавая грязью редких прохожих и распугивая гусей, которые важно разгуливали со своими выводками.

Губернский город все еще являл собой захолустье, хотя кругом стучали топоры и возводились новые здания. Пока же единственным украшением города была небольшая церковь с хорошими певчими. Но ванн с минеральными водами или грязями, к которым привык Граббе, и даже приличной бани в городе не было.

Будни командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории понемногу вошли в размеренный ритм. В штабе дел было немного, больше – пустых хлопот и незначительной переписки. Суетились только дежурные офицеры, интенданты, вагенмейстеры и прочие штабные чины, да и то больше для виду. На самом же деле все замерло в ожидании большой военной кампании.

Зато в доме у Граббе было шумно. Дети росли, и проказы их порой выводили генерала из себя. К тому же вокруг носилась дворня, а возвращенный на службу старый денщик Иван изводил генерала своими заботами.

Семейство Граббе жило в казенном доме, где до них помещался покойный генерал Вельяминов. По вечерам, уложив детей, Граббе с супругой садились пить чай. В эти спокойные вечера они подолгу разговаривали, будто восполняя долгие месяцы разлуки. В последние дни Граббе все больше говорил о своем великолепном плане, утверждения которого ждал со дня на день.

– И чего Шамиль бунтует? – удивлялась Екатерина Евстафьевна.

– Смирился бы с неизбежностью да вкушал себе от императорских щедрот.

– Глядишь, и генералом бы сделали, – соглашался Граббе.

– Да разве можно абрека – генералом? – возражала Екатерина Евстафьевна.

– У нас все можно, Катенька, – уверял Граббе.

– Я вот к государственным преступникам причислен был, и то в генералы вышел.

– То – ты, Павел Христофорович, из благородного семейства и орденов вон сколько заслужил, – не соглашалась Екатерина Евстафьевна.

– А Шамиль-то – кто?

– Простой горец.

– Из черни, выходит? И чтобы из грязи – в князи?

– Князей-то он разогнал, – сообщил Граббе.

– А те дворяне, что убежать не успели, у Шамиля теперь наравне с простыми людьми.

– Да как же это можно? – всплеснула руками Екатерина Евстафьевна.

– А очень просто, – пожал плечами Граббе.

– Сами себе хлеб добывают. А Шамилю титулы не надобны, ему свободу подавай!

– Так он вроде революционера? – испугалась Екатерина Евстафьевна.

– Можно и так рассудить, – ответил Граббе.

– Только у революционеров хоть идеалы какие-то, а у горцев что? Одна дикая вольность на уме. И чтобы все были равны. Слыханное ли дело?

– А Лиза-то как там? – вспомнила Екатерина Евстафьевна.

– Письма пишет – сплошные слезы и отчаяние. Жаль мне ее.

– Жаль… – поморщился Граббе.

– Но в горы-то зачем соваться? Как будто без нее муж эполеты не получит.

– Помог бы ты ей, – попросила Екатерина Евстафьевна.

– Лизе уже лет сколько, а деток нет. Тяжело это.

– Помог бы! – негодовал Граббе.

– Она же в горы просится, в Хунзах, через немирные аулы. А если украдут? Или, того хуже, убьют глупую?

– Ты уж проследи, Павел Христофорович. Дай женщине сердце успокоить. А то она уже сама не своя.

– Лучше бы сюда приехала, пусть себе у нас живет.

– Теперь уже без Михаила не вернется, – вздохнула Екатерина Евстафьевна.

– Я ее знаю.

– Женщинам на войне не место, – сказал Граббе.

– А у горцев жены, они что, тоже дерутся?

– Одного поля ягодки, – кивнул Граббе.

– Навроде амазонок?

– Не совсем, – объяснял Граббе.

– У горцев свои законы. Но за своих и дети с кинжалами бросаются.