Айвенго

Стрелки обещали всё исполнить в точности и быстро разошлись в разные стороны. Тем временем их предводитель и слуги Седрика, глядевшие на него теперь с величайшим почтением и некоторой боязнью, продолжали свой путь к часовне урочища Копменхерст.

Когда они достигли освещённой луною поляны и увидели полуразрушенные остатки часовни, а рядом с нею бедное жилище отшельника, вполне соответствующее строгому благочестию его обитателя, Вамба прошептал на ухо Гурту:

— Коли тут точно живёт вор, стало быть, правду говорит пословица: «Чем ближе к церкви, тем дальше от господа бога». Я готов прозакладывать свою шапку, что это так и есть. Послушай-ка, что за песнопение в этой келье подвижника.

В эту минуту отшельник и его гость во всё горло распевали старинную застольную песенку с таким припевом:

Эх, давай-ка чашу, начнём веселье наше,

Милый мой, милый мой!

Эх, давай-ка чашу, начнём веселье наше.

Ты, Дженкин, пьёшь неплохо — ты плут и выпихова!

Эх, давай-ка чашу, начнём веселье наше…

— Недурно поют, право слово! — сказал Вамба, пробуя подтянуть припев. — Но скажите на милость, кто бы мог подумать, что услышит в глухую полночь в келье отшельника такой весёленький псалом.

— Что же тут удивительного, — сказал Гурт. — Всем известно, что здешний причетник — превесёлый парень; он убивает добрую половину всей дичи, какая пропадает в этих местах. Говорят, будто лесной сторож жаловался на него своему начальству, и, если отшельник не образумится, с него сорвут и рясу и скуфью.

Пока они разговаривали, Локсли что было силы стучался в дверь; наконец отшельник и его гость услыхали этот стук.

— Клянусь святыми чётками, — молвил отшельник, — внезапно оборвав свои звонкие рулады, — кто-то стучится! Ради моего клобука, я не хотел бы, чтобы нас застали за таким приятным занятием. У всякого человека есть недоброжелатели, почтеннейший Лентяй; чего доброго, найдутся злые сплетники, которые гостеприимство, с каким я принял усталого путника и провёл с ним часа три ночного времени, назовут распутством и пьянством.

— Вот ведь какая низкая клевета! — сказал рыцарь. — Мне хотелось бы проучить их как следует. Однако это правда, святой причетник, что у всякого человека есть враги. В здешнем краю есть такие люди, с которыми я сам охотнее стал бы разговаривать сквозь решётку забрала, чем с открытым лицом.

— Так надевай скорее на голову свой железный горшок, друг Лентяй, и поспешай, как только можешь. А я тем временем уберу эти оловянные фляги. То, что в них было налито, бултыхается теперь в моей башке. А чтобы не слышно было звяканья посуды, потому что у меня немного руки трясутся, подтяни ту песню, которую я сейчас запою. Тут дело не в словах. Я и сам-то не больно твёрдо их помню.

Сказав это, он громовым голосом затянул псалом: «Из бездны воззвал…» — и принялся уничтожать следы пиршества. Рыцарь, смеясь от души, продолжал облекаться в свои боевые доспехи, усердно подтягивая хозяину всякий раз, как успевал подавить душивший его хохот.

— Что у вас за чёртова заутреня в такой поздний час? — послышался голос из-за двери.

— Прости вам боже, сэр странник, — отвечал отшельник, из-за поднятого шума, а может быть, и спьяну не узнавший голоса, который, однако, был ему очень хорошо знаком. — Ступайте своей дорогой, ради Бога и святого Дунстана, и не мешайте мне и праведному собрату моему читать молитвы.

— Не с ума ли ты сошёл, монах? — отвечал голос снаружи. — Отопри, это я, Локсли!

— А-а! Ну ладно, всё в порядке! — сказал отшельник, обращаясь к гостю.

— Это кто же такой? — спросил Чёрный Рыцарь. — Мне нужно знать.

— Кто такой? Я же говорю тебе, что друг, — отвечал отшельник.

— Какой такой друг? — настаивал рыцарь. — Может быть, он тебе друг, а мне враг?

— Какой друг-то? — сказал отшельник. — Это, знаешь ли, такой вопрос, который легче задать, чем ответить на него. Какой друг? Да вот, коли хорошенько сообразить, это тот самый добряк, честный сторож, о котором я тебе давеча говорил.

— Понимаю, — молвил рыцарь, — значит, он такой же честный сторож, как ты благочестивый монах. Отвори же ему дверь, не то он выломает её.

Между тем собаки, сначала поднявшие отчаянный лай, теперь как будто узнали по голосу того, кто стоял за дверью. Они перестали лаять, начали царапаться в дверь и повизгивать, требуя, чтобы пришедшего скорее впустили. Отшельник снял с двери засовы и впустил Локсли и обоих его спутников.

— Слушай-ка, отче, — сказал иомен, войдя и увидев рыцаря, — что это у тебя за собутыльник?

— Это монах нашего ордена, — отвечал отшельник, покачивая головой, — мы с ним всю ночь молитвы читали.

— Должно быть, он служитель воинствующей церкви, — сказал Локсли, — эта братия теперь повсюду встречается. Я тебе говорю, монах, отложи свои чётки в сторону и берись за дубину. Нам теперь каждый человек дорог — всё равно, духовного ли он звания или светского. Да ты, кажется, помутился в рассудке! — прибавил Локсли, отведя отшельника в сторону и понижая голос. — Как же можно принимать совсем неизвестного рыцаря? Разве ты позабыл наши правила?