Агни Парфене

Ей было любопытно, что за странные, таинственные просьбы могут быть у Димы. Она даже легкомысленно подумала, что он решил объясниться ей вот так в любви, но сама рассмеялась, с чего бы это на него нашла такая напасть?

Домик был совсем маленький, он прятался в листве, и, когда Саша его увидел, на ум пришло сравнение с пещерой отшельника — они набрели на остатки этой пещерки по дороге сюда, художник показал ему источник, в котором они обнаружили на удивление чистую, прозрачную воду. Они даже умылись ей, правда, пить ее художник Саше не разрешил.

— Еще заболеешь, что мне потом с тобой делать, — проворчал он.

— Нет, от этого я не заболею, — возражал Саша. Его глаза светились, он улыбался, и снова художник удивился — с каким восторгом этот мальчик воспринимает все эти монастыри, пещерки, молитвы. Каким образом у старого безбожника-атеиста вдруг вырос такой правнук? А мальчик в самом деле был преисполнен восторга — ладонью дотрагивался до креста, который определял местоположение разрушившейся пещерки, и так благоговейно, так нежно смотрел вокруг, словно наконец пришел туда, куда должен был рано или поздно прийти.

А когда они уходили, постоянно оглядывался, и губы его что-то шептали — художник даже спросил его:

— Ты прощаешься?

— Ненадолго, — кивнул мальчик. — Я же ненадолго. Мы еще вернемся сюда, правда?

— Конечно, — согласился он тогда. Скорее чтобы успокоить парня и быстрее идти к ночлегу — все быстрее сгущались сумерки, все темнее становились деревья.

Впрочем, дошли они довольно быстро.

Казалось, что в доме никого нет — такая вокруг царила тишина. Художник даже испугался — не случилось ли чего. Когда он постучал и позвал хозяина:

— Дядя Миша, ты дома? — ответа не было. Художник постучал еще. — Дядя Миша! — крикнул громче. И проворчал обеспокоенно: — Куда он мог подеваться?

Наконец дверь открылась. К тому моменту ими обоими овладели отчаяние и беспокойство. Теперь все исчезло. Снова стало легко и радостно на душе.

Саша ожидал увидеть седенького, согбенного старичка — почему-то именно с таким образом у него ассоциировалось слово «отшельник», а — на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет сорока с длинными кудрявыми волосами, перехваченными на затылке аптечной резинкой, и яркими, светлыми голубыми глазами.

— Ну, вот и славно, что добрались, — сказал он. — Христос посреди нас…

Он обнял художника. Саше стало страшно, что богатырь сейчас раздавит его хрупкого спутника.

— И ангелочка привез, ну молодец, — заулыбался дядя Миша, протягивая Саше свою огромную мозолистую ладонь. — Хороший какой… И — Богом отмеченный. Сразу видно.

— Только замеченный, — смутился Саша.

— Ну, замечены-то мы Им все, — рассмеялся дядя Миша. — А вот тех, кого Он отметил, мало. Да ты не смущайся — талант не твой, он тебе на время дан, потом возвратить будет надобно, так что — заслуги-то нет, одна ответственность перед Тем, кто его дал тебе, как распорядишься, как сохранишь… Это вот с нас двоих спросить особо нечего, а с тебя, милый друг, спросится.

Теперь сконфузился художник — невольно дядя Миша признался, что в его творчестве он никакой Божией искры не усматривает, но, подумав, не стал обижаться. Глупо ведь. И с чего ему пришло в голову, что мальчик талантлив, если он и работ его не видел?

А дядя Миша уже ставил чайник и, усмехаясь, глядя хитро на Сашу, сказал:

— А воду-то я оттуда и беру, откуда ты пить мальчонке запретил… Фома ты неверующий, одно слово!

— Она ж холодная, простудиться мог, — покраснел художник. — А мне отвечать за него перед дедом…

— Да не того ты боялся, я ж говорю, Фома… Ты за желудок его побоялся, что вода эта — грязная, стоялая, а там, глупый ты человек, и святой родник, целебный… А перед дедом чего отвечать — за него самого отвечать придется, потому как — все мы упертые, души у нас огрубели, и собственные грехи нам стали в радость. Тяжко идти человеку, а он на Бога ропщет, не на себя. И грехи свои продолжает лелеять, пестовать, так свыкся с ними, что и расстаться не может. Смешные мы люди.

— Ты только пропаганду-то свою религиозную не разводи, — рассмеялся художник. — Все равно — сколько со мной бьешься, а никак не обратишь.

— Ну, — развел руками дядя Миша. — Я и не могу обратить никого, не святой. Обращает только Господь, а если тебя не обратил — значит, пока не видит в тебе готовности и ума понять и принять Истину. А мальчика Он уже к себе приблизил, так что…

Он долго и ласково смотрел на Сашу, потом тихо добавил:

— Наши с тобой слова все пустые, Он ему сам все скажет, и за руку возьмет, и отведет туда, куда нужно. Мы же с тобой — только проводники, помощники, чтобы не дать бесам заблудить мальчонку, запутать, чтобы беду отвести.

Он дотронулся мягко до его руки.

Потом они пили травяной чай — удивительный, вкусный. Саша, глядя, как горит в печке огонь, окончательно сомлел, почувствовал, как слипаются глаза, а дядя Миша понял это и поднялся:

— Э, братишка, ты совсем сейчас заснешь, со стула свалишься, упадешь, а нам тебя потом собирай да в постель неси! Пойдем-ка с Богом простимся и — спать…