Агасфер. Том 3

Когда мы ранее набрасывали портрет господина Гарди, мы старались обрисовать исключительную чуткость его столь нежной души, болезненную чувствительность ко всякого рода низости и злу, безграничную доброту, искренность и великодушие этого человека. Мы напоминаем об этих чертах, чтобы указать, что они, как это почти всегда бывает, не соединялись у господина Гарди, да и не могли соединяться, с энергичным, решительным характером. Обладая удивительной настойчивостью в стремлении к добрым делам, этот прекрасный человек был неотразим и проникновенен; но он не умел настаивать; только с помощью дружеского внушения, заменявшего ему силу, а не благодаря упрямой и суровой энергии, свойственной другим великим и благородным сердцам, господин Гарди смог осуществить чудеса своего общежития. При виде низости и несправедливости он не мог гневно и угрожающе протестовать: он только страдал. Он не нападал на злодея, а с горечью и печалью от него отворачивался. А главное, это любящее и нежное, как у женщины, сердце испытывало непреодолимую необходимость в любви и привязанности, без которых не могло жить. Так хрупкий и бедный птенчик замерзает от холода, если он не может больше прижаться к братьям, от которых он получал, так же как и они от него, ту приятную теплоту, которая согревала их в материнском гнезде.

И на такую-то в высшей степени впечатлительную, нежную натуру обрушился ряд столь жестоких разочарований, что и одного из них было бы довольно, чтобы если не уничтожить, то глубоко потрясти самого закаленного человека. Верный друг ему коварно изменил… Любимая женщина его покинула…

Дом, устроенный им для счастья его рабочих, которых он любил, как братьев, превратился в развалины и пепел.

Что же последовало?

Все душевные силы иссякли. Слишком слабый, чтобы бороться со столькими жестокими ударами, слишком глубоко разочарованный, чтобы искать иные привязанности… слишком упавший духом, чтобы думать об основании нового общежития, этот несчастный, удаленный к тому же от всякого благотворного общения, пытался забыться в тягостном оцепенении. А если временами и просыпались в нем инстинкты жизни и жажда привязанности, если он полуоткрывал свои глаза, — закрытые, чтобы не видеть ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, — и оглядывался крутом… что видел господин Гарди? Проникнутые мрачным отчаянием изречения: «Ты не что иное, как пыль и прах».

«Ты рожден для горя и слез».

«Не верь ничему на земле».

«Нет ни родных, ни друзей».

«Всякая привязанность обманчива».

«Умри утром, и к вечеру тебя забудут».

«Смиряйся, презирай себя, будь презираем».

«Не думай, не рассуждай, не живи, отдайся в руки начальнику, он будет думать и рассуждать за тебя».

«Ты… плачь, страдай, думай о смерти».

«Да, смерть… смерть вечно должна быть предметом и целью твоих размышлений… если ты мыслишь… лучше же вовсе не думать».

«Чтобы достичь небес, надо вечно быть погруженным в печаль».

Вот какие утешения видел перед собой этот несчастный… В ужасе он снова закрывал глаза и впадал в угрюмую летаргию. Он не мог, или, вернее, не хотел покидать этого мрачного дома… Воли ему не хватало, да и нужно сказать, что он привык к этому жилищу и чувствовал себя в нем хорошо. О нем так деликатно заботились, его оставляли наедине с печалью. В этом доме царило могильное молчание, которое так подходило к молчанию сердца — могилы его последней любви, последней дружбы и последних надежд на будущее для тружеников. Всякая энергия умерла в нем.

И тогда господин Гарди начал испытывать медленное, но неизбежное перерождение, столь проницательно предвиденное Роденом, руководившим всем этим делом, даже малейшими мелочами.

Господин Гарди, приведенный сначала в ужас мрачными изречениями, которыми его окружали, мало-помалу приучился читать их почти машинально, как узник в печальной праздности приучается пересчитывать гвозди тюремной двери или плиты в темнице.

Этого-то и желали достигнуть преподобные отцы. Скоро ослабевший рассудок господина Гарди был потрясен кажущейся правдивостью некоторых лживых и безнадежных афоризмов.

Он читал:

«Не надо полагаться ни на чью привязанность».

Действительно, как низко был он обманут!

«Человеку суждено жить в горе».

Именно так он и жил.

«Покой можно найти только в отречении от мысли».

В самом деле, он находил успокоение только тогда, когда не вспоминал о своих несчастьях.

Два ловко скрытых отверстия, проделанных в обоях и деревянной обивке комнат этого дома, позволяли постоянно следить за пансионерами и наблюдать за выражением их лиц, привычками, за всем, что так выдает человека, когда он думает, что он один.