Афон и его судьба

Исчезали, сливались со тьмою монастырские стены. А над ними по-своему тихо уже шептались очнувшиеся от дневного забытья деревья, протягивая свои развесистые длинные ветви. Монастырские сады тесно сплетались в ночной тьме с пышной лесной зарослью, искони покрывавшей прибрежные склоны, выступы и кручи. И если под черным покровом ночи обесцвечивалась веселая нарядная одежда земли, то на смену ярким цветам и причудливым обликам дня просыпались радостные, также неисчерпаемо-разнообразные благоухания и песни ночи… А на потемневшем небесном своде загоралась – как всегда, блестящая, загадочная, еще не понятая никем на земле – картина вечности, сотканная из бесчисленных звезд.

В природе начиналась своя торжественная многозвучная всенощная, полная творческого вдохновения и молитвенного восторга. И вдруг, в эту нежную музыку южной ночи ворвались, брошенные невидимой рукой с лаврской колокольни, многогласные звуки благовеста: долгая монастырская служба закончилась. Толпа монахов и богомольцев, расплываясь во все стороны, наполнила собой дорожки и вы ходы Лавры. Верующие шли на ночлег усталые, но растроганные и умиленные, бережно унося с собой настроение сладостного забытья. Рождалось оно в чутких сердцах искренней молитвой в этом святом месте, где развилась и окрепла когда-то вера их предков.

И куда ни шли верующие, всюду – за ними и впереди их – несся торжественный праздничный благовест. Гулкие металлические звуки без жалости вытесняли и гнали далеко прочь от лаврских святынь вкрадчивые голоса суетного мира. И святая древняя Лавра, словно очнувшись от объявшего ее очарования, – вся каждым камнем своего помоста, всеми своими могильными плитами и седыми стенами, башнями и церквами – зазвучала в ответ, гулко отражая привычные звуки своих колоколов и посылая их в теплый и чуткий воздух неспящей осенней ночи.

И до самого моря неслись они, властные, благовествуя и призывая к молитве. И там бесследно погасали, уже обессиленные, уже побежденные ласковыми чарами южной ночи…

Но вот звон смолк. Так же резко и неожиданно, как и начался. И, как всегда после сильного шума, наступила чуткая, жадная до звуков, растревоженная тишина. Отовсюду неудержимо хлынули странные, неуловимые и обманчивые голоса ночи.

Ночь совсем спустилась над древней Лаврой.

Еще теснее сомкнулись потемневшие и обезлюдевшие каменные великаны. Разошлись по своим келиям монахи и утихли многочисленные гости.

* * *

Прошло несколько недель. Утомленный продолжавшимся целыми днями осмотром громадной Лавры и ее замечательных святынь и древностей, я крепко заснул в отведенной комнате. Но на этот раз рано утром разбудил меня мой верный спутник, иеродиакон отец Афанасий, настаивавший на продолжении нашего паломничества.

– Нужно торопиться поскорее попасть в Крестовскую келлию: там бдение по случаю храмового праздника, – сообщил мой заботливый спутник. – А дорога к келлии не везде легкая.

И, покорный указаниям отца Афанасия, я спустя очень недолгое время уже был за лаврскими вратами, где нас поджидали покорные наши мулашки.

Плененный колокол

Не будучи в силах дождаться конца афонского всенощного бдения, длившегося уже несколько часов, я вышел на широкую террасу, чтобы немного освежиться. Да, только на Святой Горе Афонской можно вполне познать всю утомительность и вместе с тем всю прелесть подобных богослужений; утомляя тело, они укрепляют дух и наполняют все существо чувством и настроениями, дотоле совершенно неведомыми в обстановке суетного мира.

И вот, в своей на этот раз телесной немощи еще задолго до начала Великого славословия я покинул полутемный храм, оставляя позади себя мерцание свечей и строгие лики святых на закоптелых иконах и неподвижные черные фигуры иноков, казавшиеся тоже существами нездешними, как и святые на иконах.

На террасе было тихо, лунно и пахло какими-то южными цветами, наполнявшими своим дыханием ночную полутьму. Внизу, под этой старенькой и обширной террасой меланхолично темнели стройные кипарисы и чуть слышно шелестели своими могучими ветвями каштаны, только что сбросившие с себя весенний убор. А за ними – все серебряное, искрящееся, кое-где чуть тронутое огоньками и полное невыразимого величия – расстилалось море, окаймленное с двух сторон высокими и темными громадами берегов. Но не были безжизненны эти берега, и, находясь от них на расстоянии нескольких километров, я все же улавливал среди их угрюмой тьмы признаки человеческой жизни. Этими признаками были мерцающие огни отдельных пустыннических келлий и каливок, разбросанных среди гор и лесных кущ, слегка подернутых туманами. Эти отшельнические огни то зажигались, то гасли – и никто не мог бы установить их число, настолько оно было изменчиво и неуловимо. А совсем далеко впереди ярко и неугасимо горел своими светочами огромный русский скит Св. Андрея, величественно охраняя покой разбросавшейся под ним «Лавры келлий» – Кареи.