Он не знал, сколько перед ним прошло таких историй, пока разум не начал осознавать происходящее. Подобно тому, как подвешенный в воздухе предмет раскачивается из стороны в сторону от внезапного толчка: сначала очень резко и порывисто, затем равномерно, в конце концов мертвенной медлительностью, все больше приноравливаясь к естественному спокойствию своего прежнего положения, так буйный вихрь обморока постепенно прекратил колыхания, и, спланировав в точку покоя, сознание принялось искать и наконец нашло равновесие и покой, придя в гармонию с окружающей действительностью. Тогда только он смог отделить то, что было его, — боль от чуждого ему: образов, звуков, запахов, и, отбросив их, сосредоточиться на первичном и вопросить, что у него болит: голова, руки, и почему. А поскольку на вопрос «почему» нельзя было ответить, не прибегнув к воспоминаниям, он воспользовался памятью. «Наслаждение… Но нет, потом…»
В то же время рот его решил застонать, а руки изогнулись.
— О, я боялся, что мы слишком перестарались.
— Где я? — спросил Гераклес, пытаясь на самом деле сказать: «Кто ты?» Но, ответив на заданный вопрос, мужчина ответил и на другой:
— Это, можно сказать, наше место собраний.
И в довершение слов он обвел пещеру широким жестом мускулистой правой руки, обнажив покрытое шрамами запястье.
Ледяное сознание происшедшего обрушилось на Гераклеса, как лавина, подобная той, что извергается, когда дети, играя, расшатывают тонкий ствол намокших под недавним дождем деревьев, и тяжелый заряд повисших на листьях капель вдруг проливается на их головы.
Он в самом деле находился в довольно большой пещере. Золотистый отблеск исходил от подвешенного к крюку в скале факелу. При свете его пламени открывался извилистый центральный проход, зажатый между двумя стенами: на одной висел сам факел, в другую были вбиты золоченые гвозди, к которым Гераклес был привязан толстыми змееподобными веревками так, что его руки вздымались выше головы. Проход сворачивал влево, и там, казалось, тоже был свет, хотя и намного более тусклый, чем пламя факела, поэтому Разгадыватель заключил, что там — выход из пещеры и что, вероятно, большая часть дня уже позади. По правую руку проход терялся в изрезанных скатах и невероятно плотной темноте. В центре возвышался треножник с жаровней; среди блистающей крови углей свешивалась кочерга. На жаровне золотыми пузырями варева клокотал котелок. Вокруг бродил Кербер, равномерно лая то на это приспособление, то на недвижное тело Гераклеса. Его закутанный в рваный серый плащ хозяин помешивал веткой содержимое котелка. Его лицо выражало добродушное довольство кухарки, наблюдающей, как поднимается золотистый яблочный пирог.* [* — Яблоки, — возмутился я. — Что за вульгарность напоминать о них!
— Да, — согласился Монтал. — Упоминать предмет эйдезиса в метафоре — признак плохого вкуса. Достаточно было бы и двух наиболее повторяемых с начала главы слов: «висеть» и «золотистый»…
— Которые говорят о висящих на деревьях золотых яблоках Гесперид, — кивнул я, — я знаю. Поэтому и говорю, что эта метафора вульгарна. Кроме того, не уверен, поднимаются ли яблочные пироги…
— Хватит говорить, переводи дальше.] Другие предметы, которые могли бы привлечь его внимание, находились за треножником, и Гераклес не мог их как следует различить.
Напевая себе под нос какую-то песенку, Крантор ненадолго перестал помешивать, взял свисавший с треножника золотистый ковш, зачерпнул им варево и поднес к носу. Извилистая струя дыма, заволокшая ему лицо, казалось, выходила из его собственного рта.
— Хм… Немного горячо, но… Держи. Он пойдет тебе на пользу.
Он поднес ковш к губам Гераклеса, вызвав этим гнев Кербера, который, похоже, считал оскорблением, что его хозяин предлагает этому толстяку что-то раньше, чем ему. Думая, что другого выбора у него нет, и, кроме того, испытывая жажду, Гераклес отхлебнул. По вкусу напиток напоминал сладковатый кисель с острым привкусом. Крантор наклонил ковш, и большая часть содержимого разлилась по бороде и тунике Гераклеса.
— Ну же, пей.
Гераклес выпил.*
[* — Можно мне попить? — только что спросил я у Монтала.
— Подожди. Я принесу воды. Я тоже умираю от жажды. Меня не будет лишь столько времени, сколько тебе понадобится, чтобы написать примечание об этой паузе, так что не думай, что сможешь улизнуть.
Честно говоря, мне это и в голову не пришло. Он сдержал слово: как раз сейчас он возвращается с кувшином и двумя чашами.]
— Это кион, да? — тяжело дыша, спросил он, напившись. Крантор кивнул и вернулся к треножнику.
— Скоро он подействует. Ты сам сможешь убедиться…
— Мои руки холодны, как змеи, — возмутился Гераклес. — Почему бы тебе не развязать меня?
— Когда подействует кион, ты сам сможешь освободиться. Скрытая в нас сила, которую разум не позволяет нам использовать, просто невероятна…
— Что со мной случилось?