Афанасий Фет

«Оброчник» и другие программные произведения позволяют Фету ввести в свою поэзию мотив старости, то есть сделать свой возраст — через ощущение, что многое уже в прошлом, через череду утрат — в буквальном смысле слова предметом поэзии. Если центральным мотивом предыдущего сборника была полемика с теми, кто называл его поэзию несвоевременной в эпоху «гражданской скорби» (и ответ был в противопоставлении этой ложной бунтарской скорби врачующей красоте страдания), то теперь им становится вопрос, можно ли старому поэту, переживающему закат жизни, по-прежнему писать о любви, о страсти, о природе. Ответ подсказывают первые стихотворения сборника. Сила поэта заключается не в его способности «непосредственно» переживать и испытывать эмоции (способность к любви сама по себе не есть способность к творчеству); «признак и венец» «избранного» «певца» — в умении превращать непосредственные чувства в прекрасные, создавать вечную красоту. Старый поэт, возможно, утратил жизненные силы; но пока он не утратил творческие способности, он должен, как «оброчник», высоко держать хоругвь и продолжать идти, пока не достигнет «желанной двери». Об этом прямо говорится в стихотворении «Полуразрушенный, полужилец могилы...» (4 января 1888 года), где на вопросы: «О таинствах любви зачем ты нам поёшь? / Зачем, куда тебя домчать не могут силы, / Как дерзкий юноша, один ты нас зовёшь?» — поэт отвечает, используя образ старой цыганки, будто самого себя изображая постаревшей цыганкой — той, что когда-то открыла ему поэтический идеал:

Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
В напевах старческих твой юный дух живёт.
Так в хоре молодом: Ах, слышишь, разумеешь!
Цыганка старая одна ещё поёт.

И в этом — не просто оправдание совершенно «юношеских» стихотворений, рисующих страсть с силой, непосредственностью и поэтической дерзостью (Страхов писал Фету 30 марта 1890 года: «...Я всегда живо чувствую Ваш полёт, даже когда не понимаю смысла этих бесподобно певучих строчек»), почти не отличимых от тех, что присутствовали в стихах раннего Фета (например, «Хоть счастие судьбой даровано не мне...», «Сегодня все звёзды так пышно...», «Гаснет заря, — в забытьи, в полусне...», «Только что спрячется солнце...», «Зной», «Как трудно повторять живую красоту...»). Закат жизни становится предметом поэтического осмысления. Это, конечно, очень тютчевская тема, и влияние этого поэта заметно, но у Фета нет присущей Тютчеву привязанности к жизни. Так, например, в стихотворении «Устало всё кругом, устал и цвет небес...» финальный пуант — строки: «О ночь осенняя, как всемогуща ты / Отказом от борьбы и смертною истомой!»

Возраст поэта подчёркивается включением в сборник стихотворений «юбилейных», прямо говорящих, что автор пишет стихи уже 50 лет. Старость становится темой и в посланиях, особенно молодым августейшим особам, отчасти выглядящих балластом (но сам автор таковыми их, конечно, не считал, а Страхов покуситься на них не решился): «Споёт о счастьи молодым / Моя стареющая лира...» Закат жизни здесь уже не просто преддверие небытия, время страданий и сожалений, но светлое завершение жизни, ценное само по себе, тоже несущее «отраду». Особенно отчётливо это выражено в стихотворении «Руку бы снова твою мне хотелось пожать...» (14 августа 1888 года):

Прежнего счастья, конечно, уже не видать,
Но и под старость отрадно очами недуга
Вновь увидать неизменно прекрасного друга.

И сама смерть (в стихотворении «Угасшим звёздам») предстаёт уже не как безжалостное, но желанное небытие, но как небесное продолжение мечты и поэзии:

Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас ничего нет во храмине ночи?

Может быть, нет вас под теми огнями:
Давняя вас погасила эпоха; —
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звёзд буду призраком вздоха.