Адвокат с Лычаковской

Дождался, когда мимо окна его вагона пронесется другой, австрийский, берег реки, тогда не выдержал — оглянулся, почувствовав странную потребность послать в сторону страны, из которой выбрался, последний взгляд. Невольно всплыло лермонтовское полузапрещенное, поэтому и известное в определенных кругах — прощай, немытая Россия[14]. Но Клим сразу отбросил эти строки от себя, даже раздраженно тряхнув головой. Он не знал, действительно ли прощается. Ехал на время, пересидеть бурю, и скоро ли утихнет — понятия никакого не имел.

И еще одно — прощался не с Россией.

Родную Киевскую губернию не считал той страной, из которой более полувека назад отправился в ссылку русский поэт.

Знал: там, куда ведут железнодорожные рельсы, нынешнюю российскую провинцию называют Великой Украиной.

Таможенники с австрийской стороны оказались не то чтобы приветливее, но все равно — другими.

Черноволосый, на вид — венгерский, офицер выглядел похожим на своего российского коллегу, старшего дядю, вспотевшего и пузатого. Отдал честь, взял паспорт, сверил фото, и Кошевой совсем не удивился его реакции, когда их взгляды встретились. Однако там, где Клим мог нарваться на непонимание или грубость от государева слуги, императорский подданный просто поднял брови. Очевидно, не знал, как правильно реагировать на увиденное. Тогда принял единственно верное для себя решение: пропустил гримасу пассажира мимо внимания, вернул документы, снова козырнул и занялся другими.

Кошевой по приобретенной недавно привычке коснулся щепотью пальцев края правого глаза, словно так можно было все успокоить. В очередной раз вспомнив, как жандарма, который выпускал его, это почему-то изрядно разозлило. Решил — вчерашний арестант обнаглел совсем. Кривляется, издевается, назад захотел. Обложил матом, еще и вознамерился припечатать кулаком между глаз, но вовремя вмешался агент в штатском. Имел достаточно полномочий, чтобы даже без формы обуздать праведный жандармский гнев. Правда, потом сам не сдержался, посмеялся. Сказал — Клим облегчил работу полиции. Почему? Потому что раньше в карточке писали — особых примет нет. Отныне же она есть.

Надолго.

Если не навсегда.

Углубившись в свои мысли, Кошевой не заметил, как поезд тронулся наконец со станции Подволочиск. А через некоторое время ступил на перрон, сжимая в руке небольшой саквояж — все свое богатство на сегодняшний день. Там маленькое фото родителей, забранное в рамку под стекло и бережно замотанное в запасную сорочку, жилетка, модный галстук, пара белья, очки в тонкой оправе — тогда, когда приходилось много писать и читать, надевал, щадя глаза, карманный несессер, где держал маникюрные ножницы, щеточку для усов и другие нужные мелочи. Еще, на самом дне — несколько авантюрных романов, французских и английских. Книжечки не очень грубые, удобные для путников. Клим имел к ним тягу с детства, не оставил в юношестве, сохранил до сих пор. Кошелек и паспорт держал при себе. Документ глубоко прятал во внутреннем кармане, деньги — в кармане брюк. Как туда кто полезет, не почувствовать нельзя.

Заботиться же было о чем: катеринка, сто царских рублей, была сейчас единственным капиталом Клима Кошевого.

Постояв на месте и осмотревшись вокруг, молодой человек перебросил саквояж из правой руки в левую и уверенно прошел к выходу на привокзальную площадь. Там остановился на мостовой, взглянул на величественное, нарядное, помпезное сооружение, которым явилось его глазам вокзальное здание. Тут же вспомнил киевский, старый, деревянный, еще и обреченный приказом генерал-губернатора на снос. Контраст действительно выглядел огромным, и Клим впервые вообразил себя не просто в другом городе или другом государстве — бери больше, в другом мире.

Рассматривать здание можно было бесконечно. Поняв это, Кошевой решительно развернулся и зашагал вперед, пересекая площадь наискосок. Пройдя немалое расстояние и взглянув налево, увидел здание, частично прикрытое строительными лесами. Прищурившись, чтобы лучше видеть, Клим понял: это тут строят католический храм, причем довольно давно.

Вид храма напомнил, что люди тут исповедуют преимущественно католическую веру. Сам Кошевой к религии относился нейтрально. Родители, конечно, ходили в церковь, сам он тоже придерживался православных традиций, но при этом не имел того щемления в сердце, которое наверняка должно определять верующего человека. Он слышал и читал, что католики имеют иные отношения с церковью и верой, чем православные. Но при этом также знал и чувствовал: в провинциях Российской империи также иначе относятся к вере, чем в Великороссии.